Патрик Бессон - Дом одинокого молодого человека : Французские писатели о молодежи
Она спускается в Морез только один раз в год, на осеннюю ярмарку. Покупает там сабо и какие-то хозяйственные мелочи. Добирается она пешком меньше чем за два часа, но на обратном пути всегда находится добрая душа, чтобы подвезти ее на машине.
Автомобиль немного пугает ее, но все-таки она получает от езды удовольствие.
Морез для нее — край света. Никогда в жизни она не забиралась дальше. Правда, пока был жив муж и у них имелись лошадь и машина, летом они иногда перебирались через Ризу, чтобы навестить одного из кузенов в Буа д’Амон, на берегу Орб.
Не считая этих путешествий, она даже не помнит, чтобы хоть раз выбиралась дальше Лукового ущелья. Если скотина на тебе одной, не очень-то отойдешь от хлева.
Когда муж умер, их семнадцатилетний сын сказал ей:
— Да распродала бы ты все это. Уехали бы в город. Там и платят лучше и нет всей этой скукотищи.
Она смерила сопляка мрачным взглядом и бросила:
— Коли тебе так скучно, ты не на привязи. Можешь сматываться. Что касается заработка, через пару месяцев мы посмотрим. Если разбогатеешь, приходи рассказать.
Задетый за живое, мальчишка, характером точь-в-точь, как у матери, собрал манатки и уехал назавтра же, с почтовой машиной.
У Цезарины было тяжело на душе, но она замкнулась в своей гордыне. Унижаться перед этим бездельником, чтобы удержать его? Уж лучше подохнуть от тоски в одиночестве. Все распродать? Еще чего! Очень современная идея. Ничего, скоро увидим, как заговорит о городе этот недоросль, никогда не притрагивавшийся ни к вилам, ни к топору! Даже коров ни разу не выгнал на выпас! Этот бездельник не только не смог в школе добраться до удостоверения слесаря, он даже паять не научился! Чтобы выпендриться, он надумал провести от источника воду к мойке, вот так строительство! И потекло отовсюду так, что бедная Цезарина сама же вынуждена была вызвать и оплатить работу настоящего слесаря, который заделал все утечки.
Нет, Цезарина ничего не сделала, чтобы удержать сына. В день его отъезда она даже смогла скрыть навернувшиеся на глаза слезы.
С тех пор она держит не больше четырех коров. Этого как раз хватает на жизнь вместе с садом и огородом, засаженным картошкой. Куры, несколько кроликов, этого только-только хватит, чтобы им прокормиться — ей и старому полуслепому псу Рено.
Гора Ризу нависает над домом, почти раздавив его темной массой своих елей. Она дает Цезарине дрова для тепла и музыку нескончаемого перешептывания с ветрами всех времен года.
Мальчишка продержался шесть месяцев, не подавая о себе вестей. Но затем ему понадобились бумаги от местного мэра, и он написал. Цезарина ухмыльнулась, проворчав:
— Ну, начинается! Сначала просят свидетельство о рождении, а потом денег!
Она выслала метрику с маленькой любезной припиской. Парень ответил, и они продолжили изредка переписываться. Леон — так зовут ее сына — нашел работу в Антони, под Парижем, куда он частенько наведывается по субботам и воскресеньям. От всего этого не очень-то спокойно его матери, она говорит, что города — это скопища подонков.
Он присылает почтовые открытки с видами Эйфелевой башни или Триумфальной арки. Этого как раз достаточно, чтобы, выйдя из себя, старая женщина сказала почтальону:
— А все-таки надо совсем рехнуться, чтобы променять все это на городскую помойку.
И она широким жестом обводит гору, озеро и все вокруг.
Почтальон отвечает, что не надо мешать молодым жить в своем времени.
Молодым! В свои шестьдесят два года Цезарина не чувствует себя такой уж старой. Это правда, что она родила его поздно, этого мальчишку, зато она не оставила его расти самого по себе, как часто поступают немолодые матери. Она его не избаловала и не была с ним чересчур строга. И если он все-таки смылся, так потому, что в него с детства бес вселился.
Однажды сын прислал такое письмо:
«Большая новость, мама: я пою. Я написал песни. Я не хотел тебе об этом говорить раньше времени, не зная, как пойдет дело, но дело идет. Я пел на танцах и имел успех. Меня собираются прослушать у Патэ и на радио».
Ну и ну, все это, конечно, не затем, чтобы пустить пыль в глаза Цезарине. Петь? Отец здорово пел на танцах и банкетах пожарников всю свою жизнь. Прекрасное дело! Но он не собирался раздувать из этого целую историю.
Спустя несколько недель в другом письме сообщалось:
«Сходи к Луизоне послушать радио, я выступаю в пять часов вечера, в следующий четверг по программе „Европа-1“.»
Пять часов, да еще время на возвращение, так можно не успеть к дойке коров. Поначалу Цезарина ограничилась тем, что, пожав плечами, проворчала:
— Радио! Вздор… Я не брошу мою скотину ради песенки этого психа!
Но мысль эта так и эдак вертелась в ее голове. Она поговорила об этом с почтальоном, и тот ей сказал:
— Надо туда сходить, это важно. Рене вас отвезет, вы быстро доедете.
Цезарина еще поворчала, тем не менее в четверг она пришла к Луизоне на целый час раньше, бормоча:
— С этими переводами часов я все путаю. Разбазаривать время на глупости, да где это видано?
Луизона не дала себя провести и тут же стала крутить ручки своего приемника, чтобы успеть найти нужную волну и настроиться на нее как можно лучше. Старательно напуская на себя чуть насмешливый вид, старуха притворялась, что наблюдает за детьми, играющими на лужайке неподалеку.
— Знаешь, твои дети растут прямо на глазах. Малышка глазастенькая и за словом в карман не полезет. Да и у твоей невестки дочка не хуже. Обе прямо лопаются от здоровья. Когда я думаю, что находятся дураки, которые уезжают в города!..
Час настал. По мере его приближения старую женщину охватывало возбуждение. Она ходила от окна к столу, на котором стоял приемник. Она не осмеливалась спросить: «Ты уверена, что там все правильно?»
Она напрягала слух. Так как радио ей доводилось слушать, только бывая у Луизоны или у других жителей деревни, то с непривычки ей трудно было все понять. Когда Леон жил дома, у него был приемник, но он никогда не выносил его из своей комнаты. Его мать не стерпела бы подобный шум у себя на кухне.
Когда диктор объявил, что Боби, новое имя в песне, сейчас исполнит одно из своих произведений, ни Луизона, ни Цезарина не подумали о Леоне. Прозвучало несколько аккордов гитары, затем чей-то неузнаваемый голос принялся поминать Ризу, сосны, снег, свежесть воды. После первого куплета Луизона воскликнула:
— Это он! Конечно, это он… Ризу и все остальное, вы слышите?
— Парень же сказал: Боби…
В это время Рене влетел как ураган. Он сиял:
— Вы слышите… слушайте… это он…
Все замолкли. Даже дети, которые вслед за отцом взбежали по лестнице.
Песня кончилась, и Рене объяснил:
— Я услышал в машине, по пути…
— Но, черт возьми, — недоверчиво проворчала Цезарина, — Боби… Боби…
— Ну да, — сказал Рене, — Бобийо — это несовременно. Чтобы петь, он должен был сменить имя.
Цезарина задумалась на некоторое время, потом, нахмурив брови, проворчала:
— Несовременно! Ну, я ему покажу! Вот засранец, ему теперь своего имени стыдно! Черт побери! Был бы жив отец, он бы точно добрался до него, чтобы надавать ему затрещин.
Рене снова попробовал втолковать старухе причины, которые могли заставить ее сына сменить имя. Но то были напрасные усилия: она заранее отказывалась слушать и уже направилась к дверям, говоря:
— Ну, ты отвезешь меня? Я уже опоздала к скотине. Достаточно я потеряла времени на всякие пустяки!
* * *Всю неделю старая крестьянка не переставала сердиться. А потом два-три письма от сына, и она немного отошла. В них он писал о пластинке, о гастролях, которые должны были вот-вот состояться вместе с большой знаменитостью, имени которой он не уточнял.
Луизона, которой старуха рассказала об этом, тут же пустилась в догадки, которые быстро вывели Цезарину из себя.
— Я думаю, если бы речь шла о твоем сыне, у тебя заболела бы голова. Она бы у тебя так распухла, что ты уже и шляпы бы себе не нашла!
Голова Цезарины не распухла, но сердце ее билось неровно.
Она стала поджидать почтальона. Но чаще всего маленькая желтая машина проезжала мимо, не сворачивая на ухабистую дорогу, которая ведет к ее дому.
А вот в это утро почтальон приехал.
Цезарина вручила ему конверт, который приготовила три дня тому назад, а рослый Ренуйе отдал ей письмо, которое она распечатала далеко не сразу.
Что-то удерживало ее. Она говорила себе:
— Да что это с тобой, чего ты так трусишь? Это обычное письмо. Неужто ты станешь бояться листочка бумаги, еще и не узнав, что там написано?
Наконец она решилась.
А сейчас давно уже миновал полдень, а Цезарина даже не поставила суп на огонь.
В двадцать пятый раз, никак не меньше она перечитывает письмо:
«Дорогая мама,
ну вот, меня берут на гастроли. Я ною в первом отделении с Шилем Виньо. Мы выступаем в большом муниципальном театре в Безансоне, в среду восьмого октября вечером. Я оставлю пять билетов на твое имя в кассе. Попроси Шарля и Рене подвезти тебя и пусть сами приходят с женами. Увидимся после спектакля. Надо приехать, мама, рассчитываю на тебя. Это, можно сказать, начало гастролей. Скажи всей деревне, чтобы приехали меня поддержать. Мне это очень важно.
