Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2012)
Всесторонний анализ украинского модернизма, в том числе вопроса о его соотношении с эстетической программой и творчеством неоклассиков, не предусмотрен замыслом настоящей статьи. Коротко отмечу, в дополнение к сказанному, лишь один момент.
Интересно, что, будучи дружен с неоклассиками, близок им в интеллектуальном и культурном отношении, в частности разделяя их интерес и вкус к европейским духовным ценностям и традициям, Петров в своем творчестве отнюдь не был на них похож. Его проза, как и поэзия неоклассиков, насыщена ссылками, реминисценциями, сюжетами, именами из истории европейской культуры, философской и эстетической мысли, однако по своей проблематике, поэтике, тональности она далека от классической гармоничности и уравновешенности, ей присущи совсем иные, типичные для модернизма признаки: ощущение тревоги, катастрофизма, абсурдности человеческого существования, осознание кризиса и раздвоения личности, двусмысленности слов и относительности истины, скептическое отношение к идее прогресса как наивной и опасной иллюзии, всепроникающая ирония, урбанистические мотивы, элементы психоанализа и эротики. Сказанное дает основание рассматривать интеллектуальную прозу Петрова-Домонтовича, в том числе, естественно, повесть «Без почвы» (как и близкого Петрову в этом отношении В. Пидмогильного, автора знакового для своего времени романа «Город»), в русле позднего (20-х годов) украинского модернизма, укорененного в национальной почве и вместе с тем органически вписанного в европейский контекст и обогащенного им. Проблема, требующая отдельного разговора.
(Здесь считаю нужным оговориться, что близость взглядов Петрова-Домонтовича-Бера и Ростислава Михайловича на украинский модернизм не дает оснований для вывода об идентичности их отношения к национальной, в данном случае украинской, культуре. Во-первых, как уже отмечалось, Петров, критически оценивая украинский модернизм, не забывает, в отличие от героя повести «Без почвы», сказать о нем как о все же позитивном для национальной культуры факторе. Во-вторых, проблема украинского модернизма, при всей ее важности, — лишь один из элементов многосложного национально-культурного комплекса, в контексте которого позиция Петрова-писателя и Петрова-ученого — культуролога, литературоведа, этнографа, фольклориста — по своей научной основательности, широте горизонта, в целом по значимости несопоставима с национальным беспамятством, «беспочвенностью» Ростислава Михайловича. Не углубляясь в проблематику, требующую, повторяю, специального рассмотрения, скажу только, что европейский вектор интеллектуальных и творческих интенций Петрова не помешал его углубленному интересу — как художника и как исследователя — к «почве» национальной истории и современности (рассказы о революционных событиях и голодоморе на Украине, о советской сибирской каторге и др.), к таким знаковым фигурам украинской литературы, как Г. Сковорода, Т. Шевченко, П. Кулиш, Н. Костомаров).
Вернемся к теме «автор — герой (персонаж)» и коснемся в ней, скажем так, личностного момента, или, по запомнившемуся выражению С. Павлычко, отчетливо выраженного в повести «Без почвы» «акцента интимности». Исследовательница считает, что Петров в героях своей интеллектуальной прозы (речь идет, кроме повести «Без почвы», о двух романах Петрова 20-х годов — «Девушка с медвежонком» и «Доктор Серафикус») «зашифровывал себя», их образы были «зеркалом, в котором автор с интересом разглядывал себя самого», и это «было формой саморефлексии» [16] . Это тонкое и справедливое замечание, однако оно все же нуждается в дополнении, поскольку касается лишь субъективного аспекта проблемы, само рефлексий, между тем как у нее есть и аспект объективный (читательское суждения, восприятие «извне»). Петров вглядывается в зеркальное отражение самого себя, это так; но и мы, со своей стороны, обнаруживаем в созданном им образе героя, в данном случае — Ростислава Михайловича, еще и те признаки биографического, интеллектуального, нравственного, поведенческого сходства, те параллели, или, во всяком случае, корреляции, которые «проступают» сквозь текст — объективно, независимо от воли автора — и соотносятся в нашем сознании с тем, что нам известно о нем, авторе, о его жизни и судьбе.
Такой угол зрения естественно и, более того, неизбежно актуализирует щекотливую, болезненную, чтобы не сказать — роковую, для Виктора Петрова как человека и как писателя тему измены, предательства.
Парадоксально, но в литературе о Петрове размышления на эту тему, как правило, по инерции идут в направлении, заданном в свое время спецслужбами. Вопрос обычно ставится так: считать ли его предателем родины (СССР), как о том публично, для «прикрытия» его разведывательной деятельности, заявлялось в те годы, или он был патриотом, «бойцом невидимого фронта»; то есть проблема рассматривалась лишь в одной плоскости — чисто «советской». На самом деле важен другой аспект.
С 1943 года по 1949-й Петров находился (сначала в еще оккупированном немцами Львове, затем на территории Германии, в лагерях DP) среди тех, кто по разным причинам бежал от Красной армии, прятался от угрозы депортации в СССР; в их числе было немало его друзей и знакомых по прежней литературной и научной деятельности. Он был популярен в кругах литературной эмиграции, ему безусловно доверяли. Ю. Шевелев (Шерех), например, до последних лет жизни отказывался верить в «шпионскую» версию. В эмигрантских изданиях Петров, как отмечалось выше, выступал (под своим именем и под псевдонимами) со статьями откровенно антисоветской направленности. Такова была внешняя, видимая сторона жизни Петрова в эмиграции. Но была и невидимая, тайная: одновременно и наряду с литературными и научными занятиями Петров должен был выполнять некие специальные задания советских спецслужб. В чем конкретно заключались эти задания и как они выполнялись Петровым, мы не знаем и, вероятнее всего, никогда, по крайне мере в обозримом будущем, не узнаем. Можно предположить, что профессору, человеку сугубо штатскому, вряд ли поручили бы анализ вооруженной оснащенности союзнических оккупационных сил или информирование о схеме размещения их баз; зато вполне реально это могли быть донесения об атмосфере и настроениях в среде украинской эмиграции, о людях, рядом с которыми Петров жил, с которыми вместе работал, общался, дружил, об их деятельности и — едва ли не главное — о местах их пребывания, что должно было содействовать «отлавливанию» беглецов и возвращению их домой, эта угроза нависала над каждым, как дамоклов меч… Во всяком случае ясно, что не для того Петров был внедрен нашими славными органами в эмигрантскую среду, чтобы спокойно там жить-поживать и безнаказанно пописывать антисоветские статьи.
Теперь пусть мне скажут, что это называется иначе, чем предательство.
Было ли оно первым и единственным?
В свою монографию об Агафангеле Крымском, выдающемся украинском ученом-востоковеде, лингвисте, этнографе, писателе, С. Павлычко включила отдельную главу, названную «Виктор Петров против Агафангела Крымского». Речь идет о подготовленных в 1928 году Петровым, в ту пору молодым научным сотрудником АН Украины, материалах и заметках к разгромной — с позиций марксизма-ленинизма, с обильным цитированием Ленина и Сталина — статье о Крымском с говорящим названием «Научно-политическая деятельность А. Крымского». В этом эпизоде интересны два момента.
Петрова ценили в академической среде, ему симпатизировали, в отделе, который возглавлял Крымский, молодого ученого поддерживали старшие коллеги, его оппоненты по диссертации — академики А. Лобода и В. Перетц, один из ближайших друзей Крымского. Так что нет оснований говорить о каких-либо внешних предпосылках, «антикрымская» акция Петрова была неожиданным и внешне ничем не мотивированным ударом по близкому окружению единомышленников. Рассказывающую об этом С. Павлычко более всего поразил вопиющий контраст между Петровым — признанным талантливым ученым, как говорили, «новой формации», известным уже тогда писателем, и Петровым — автором «омерзительного пасквиля об одном из лучших ученых и писателей старшего поколения» [17] . Статья не была завершена автором, не появилась в печати, но Петров выступил с «разоблачением» Крымского на одном из заседаний академии, и, надо думать, это выступление, как, не исключено, и материалы к статье, стали известны в тех кабинетах, где ими и Крымским очень интересовались…
И второе. Сам Петров, как многие — едва ли не все — его коллеги, какое-то время находился «под колпаком» ГПУ — НКВД, в 1930 году, в ходе чистки аппарата академии, его сняли с должности секретаря Этнографической комиссии, не выпустили в Прагу на научную конференцию; в 1938-м он даже был арестован, правда лишь на две недели. Но вскоре ситуация изменилась, положение Петрова в академии (и, очевидно, за ее стенами, в другом учреждении) стабилизировалось; судя по всему, именно в этот период началось сотрудничество Петрова с НКВД. В начале 1941 года его назначают директором Института украинского фольклора. Уже давно не было в живых А. Лободы, В. Перетца отстранили от научной работы и сослали в Саратов, где он вскоре умер; также умер в ссылке и А. Крымский, перед этим с ним еще в течение нескольких лет поиграли, как кошка с мышкой, но в 1941-м он был арестован без предъявления конкретных обвинений и сослан в Кустанай. Позднее имя Крымского будет названо Петровым в его работе эмигрантской поры о репрессированных большевиками деятелях украинской культуры... А пока для самого Петрова наступала новая жизненная полоса — полоса мнимой эмиграции, раздвоения идентичности, торжества «беспочвенности», необходимости вживания в чуждую систему ценностей и приоритетов… Вне всяких сомнений, это тяжким грузом давило на сознание и совесть, но отступать было поздно, «сотрудничество» не вчера началось, и, как говорится, коготок увяз — всей птичке пропасть… Опосредованные отголоски душевного состояния писателя, сложных процессов в его психике находим в новеллах «Апостол», «Месть», «Укрощенный гайдамак», пронизанных мотивами внутреннего разлада, политических и нравственных шатаний, измены, утраты веры… [18]
