Андреа Де Карло - О нас троих
— Мизия говорит, у тебя поразительная память на имена и даты, — сказал Томас.
— Теперь уже нет, — сказал я. Мне хотелось встать и поджечь дом; вместо этого я сидел, обливаясь потом и прислушиваясь, не идут ли Паола или Мизия.
— А у меня всегда память была не очень, — сказал Томас. — Если дело касается работы, то еще куда ни шло, а в остальном я хорошо помню только, что было в детстве.
— Бывает, — утешил его я. Но я бы с удовольствием расспросил его поподробнее об отце, ну и еще поинтересовался, почему это он решил так быстро сменить тему. Да, и еще спросил бы, как это, черт бы его побрал, он решился с таким вот семейством жениться на Мизии, из тщеславия или из любопытства, или хотел доказать себе самому, что купить можно что угодно, или, может, продемонстрировать другим, как он отличается от своих родителей.
— И потом, память — это вообще вещь относительная, — продолжал он, — как и само восприятие реальности, разве нет? Нельзя же, в конце концов, утверждать, что мы так уж объективны в ту или иную минуту нашей жизни.
Я был просто поражен, как он надрывается, чтобы казаться таким же интересным, сложным, неугомонным, как Мизия: давалось ему это явно с трудом, но он не сдавался и был готов продолжать играть эту роль до бесконечности.
— Еще Толстой об этом говорил, правда? — Его мощные колени дрожали от напряжения. — В «Крейцеровой сонате», да?
— Не знаю, — сказал я, вспоминая, сколько раз Мизия говорила со мной о Толстом, по своему обыкновению страстно и необъективно; я воспринял эту его реплику как откровенный плагиат. Разговор с ним меня утомил, и я вздохнул с облегчением, когда в гостиной появилась Паола.
Потом вошла и Мизия, как всегда легко и уверенно, увидела, как мы утопаем в креслах под желтым светом торшеров, и сказала, смеясь: «Что за чудесная картина». Я опять задумался, неужели, живя с Томасом, она так изменилась и с этим уже ничего не поделаешь; возможно, в юности в каждом из нас заложены самые разнообразные возможности, а потом в какой-то момент одна из них реализуется, а все другие остаются невостребованными, а точнее, они лишь добавляют какие-то штрихи к уже сложившемуся характеру. Что лучше, думал я: пойти неверным путем и обрести стабильность или продолжать поиски своего истинного «я», терзаться сомнениями и страдать?
Вернулся Пьеро Мистрани, отвесил наигранно джентльменский поклон: «Добрый вечер, господа». И он тоже казался мне преобразившимся: вышел к ужину в льняном костюме кремового цвета, его теперь уже редеющие волосы зачесаны назад, он тоже способен был меняться, как и Мизия, и реагировать почти, но только почти, так же быстро, как она. Мизия всегда опекала его и всегда старалась отвести ему какое-то место в своей жизни, конечно, теперь ей это удавалось лучше, ведь возможностей для этого у нее стало несравнимо больше.
Пьеро вытянул из кармана пакетик с травкой и, как настоящий профессионал, очень тщательно стал скручивать самокрутку, а Паола хвалила ткань, из которой Мизия сшила шторы, пока Томас расспрашивал меня, что новенького, интересного на итальянском арт-рынке, и я отвечал, толком его не слушая. Томас и Мизия, Мизия и Пьеро, Мизия и я, Паола и Мизия старательно избегали смотреть друг на друга, меня увлекла эта игра: ведь на самом деле мы только и делали, что ерзали на своих местах и вертели головами, чтобы исподтишка рассмотреть, изучить, оценить.
Пьеро раскурил свой профессионально скрученный косяк, откинул назад голову, чтобы затянуться как можно глубже — так делают бывшие наркоманы; смолистый запах марихуаны смешался с запахом дорогой, тщательно отполированной мебели, и в гостиной стало как-то спокойнее, напряжение спало. Мизия протянула руку и взяла самокрутку у брата, вдохнула дым точь-в-точь как раньше, и на мгновение напомнила мне себя прежнюю: мне показалось, что я снова вижу лихой задор в ее глазах, и в ней самой, одетой в дорогое, хорошо сшитое платье, проснулась кошачья гибкость.
Она передала мне косяк, и я затянулся, слишком сильно, видно, обстановка на меня так подействовала, а поскольку я много лет не курил и почти не пил под влиянием Паолы, а травка была крепкая, качественная, южноамериканская, она мгновенно подействовала на меня как галлюциноген. Я откинулся на спинку кресла: гостиная показалась мне огромной, просто необъятной, свет — ярче, а кресла стали разъезжаться в разные стороны, они тоже увеличились в размерах, просели и стали похожи на маленькие болотца, которые могут засосать тебя с головой. Вся гостиная превратилась для меня в одно сплошное болото, громадное, как подверженный испанскому влиянию Томас, засасывающее, как старые итальянские телеспектакли из моего детства, где герои неизменно попадали в зыбучие пески убогих инсценировок.
Я вскочил на ноги, словно находился в смертельной опасности; сделал несколько неуверенных шагов, пол подо мной скрипел, предложил косяк Томасу, как бы бросая ему вызов, мол, поглядим, что из этого выйдет. Он взял косяк и закурил, и при этом с ним совершенно ничего не произошло, даже взгляд не изменился, он передал косяк Паоле и продолжал разговор как ни в чем ни бывало. Паола тоже затянулась, хотя с тех пор, как мы познакомились, она это делала раза два, не больше, но и на нее тоже это не произвело никакого впечатления.
Потом брат Мизии сказал, что ему надо еще с кем-то связаться по радио, а Паола спросила у Томаса, на чем, в общем-то, держится аргентинская экономика, и Томас, на редкость педантично, стал описывать ей положение дел и возможные пути развития. Мизия резко встала, совсем как я только что: «Пойду посмотрю, нет ли у нас каких-нибудь сладостей».
Я пошел за ней, сам не знаю зачем, через всю гостиную, так и ощущая затылком щекочущие взгляды Паолы и Томаса.
Мы пришли в огромную кухню, оборудованную не хуже, чем в каком-нибудь отеле: немецкая техника, необъятная кухонная посуда, вместительные шкафы и рабочие поверхности из оцинкованной стали. С этим безукоризненно организованным пространством странно контрастировало нетерпение Мизии: она рылась в ящиках, что-то двигала, роняла. За окном автоматический разбрызгиватель распылял воду над английской лужайкой, освещенной низкими садовыми фонариками. Мизия открыла холодильник, достала стеклянную банку с каштанового цвета кремом и тут же, схватив чайную ложечку, набросилась на него с естественной для нее, когда она бывала действительно голодна, жадностью. Потом попыталась накормить меня, я даже не успел спросить ее, что это такое, как оказался с набитым кремом ртом.
— Дульсе-де-лече,[46] — объяснила Мизия с забавной гримаской. — Это когда молоко долго-долго варят с сахаром.
Мы съели еще несколько ложечек, посмеиваясь, переглядываясь, дотрагиваясь до окружающих нас предметов, у обоих вертелись на языке разные вопросы, но мы молчали.
Наконец Мизия не выдержала:
— Так что?
— Так что? — повторил я.
Меня слегка покачивало под гул холодильника и морозильной камеры в освещенной неоном кухне-как-в-отеле. Из гостиной доносились голоса Томаса и Паолы: эмоциональный итальянский не мог скрыть прямолинейность его мышления, он напоминал поезд, катящийся по рельсам, фоном шли вопросы и замечания Паолы, говорившей своим обычным ровным голосом.
— Как дела? — сказала Мизия. — Что вообще? Как жизнь?
Она стояла так близко, что мне казалось, я чувствую, как ее встревоженная душа притягивает меня, как магнитом, впрочем, я уже ни в чем не был уверен. Я мог разглядеть вблизи и ее лицо: мимические морщинки в уголках рта и на лбу, отпечаток всего того, что она делала и пережила за все эти годы, солнечный загар, свет, слезы, улыбки и все остальное.
— Не знаю даже, — сказал я. — Как жизнь, говоришь?
Я начал было чертить рукой линию в воздухе и сам рассмеялся.
— Дурак, — сказала Мизия, стараясь сохранить серьезность. — Я имею в виду, дети, Паола, работа и все такое.
— Все прекрасно, — сказал я и приставил палец к виску, как пистолет.
— Да ладно тебе, — сказала Мизия, глядя на меня с любопытством и вызовом. — Паола очень милая и большой молодец. Она даже похорошела с тех пор, как я ее видела.
— Как и Томас, — произнес я.
Мизия зачерпнула еще немного крема, но есть не стала; положила ложечку в мойку, поставила банку обратно в холодильник. В шелесте ее шагов по выложенному плиткой полу были точно такая же легкость и стремительность, что и во взгляде, и от этого во мне зашевелились смутные воспоминания. Мы с Мизией передвигались по кухне, держа одну и ту же дистанцию между собой, смотрели друг на друга то с улыбкой, то серьезно, взмахивали руками и тут же опускали их, думали о том, что нам надо сказать друг другу, и молчали. Холодильник, повибрировав, затих, теперь голос Томаса зазвучал громче, словно особый мотор, не знающий усталости.
