Бернардо Ачага - Сын аккордеониста
Колода карт
Квартира Папи в Париже находилась очень близко от парка Монсури. Это было небольшое помещение площадью не более тридцати метров, весьма приятное, несмотря на то что там было мало света. Из окна комнаты были видны деревья парка и ансамбль элегантных домов, нечто вроде небольшого поселка. «Мне кажется, Бен Бела проживает где-то здесь. Иногда я встречаю его на улице», – сказал мне Папи, глядя в окно. В то время бывший президент Алжира жил в изгнании в Париже.
Играл проигрыватель, музыка звучала чуть слышно. Пани прибавил звук. «Здесь могут быть микрофоны, – сказал он мне, усаживаясь на диван. – Знаешь, что это?» Он имел в виду мелодию. «Гуриди, не так ли?» – сказал я ему. «Именно так. Восьмая пьеса. На мой вкус, самая красивая из всех». И тут же перешел на политические темы. Сказал, что испанская диктатура доживает свои последние дни, и поинтересовался, есть ли у меня определенное мнение по поводу того, какую роль должна выполнять революционная группа в том случае, если в Испании построят демократию. Он употребил именно этот глагол, построить, словно говорил о каком-нибудь бараке.
Через два часа мы с ним были уже у парка Монсури, стояли у одного из входов в него в ожидании автобуса. Папи вынул из кармана карточную колоду и показал ее мне. На футляре была фотография бабочки оранжевого цвета. Я прочитал: Euskalerriko Tximeletak, «Бабочки Страны Басков». «Ты никогда не верил, что я энтомолог, – сказал он. – Но пока мы жили в Ируайне, я также и насекомыми занимался. Вот доказательство. Колода напечатана в прошлом месяце».
Я попытался вытащить карты из футляра, но они лежали в нем так тесно, что у меня не получилось. «Эта колода для тебя, – сказал он мне, кладя свою Руку поверх моей. – Если она тебе ни к чему, оставь ее в том zulo в Ируайне вместе со шляпой американца. Как дар». Выражение его лица не менялось, даже когда он шутил.
Колода, которую мне подарил Папи, теперь хранится не в тайнике в Ируайне, в zulo, а в моем кабинете в Стоунхэме. Она всегда там была, с моего первого дня на ранчо. Дяде Хуану она тоже нравилась, и часто, сидя под навесом в своем кресле-качалке, он забавлялся тем, что перебирал карты, словно это была коллекция художественных открыток. То же самое делали Лиз и Сара. Играя с ними, я иногда изображал мага и раскидывал перед ними карты: если выпадала темная ночная бабочка, плохая примета; если выходила желтая или красная, это было к добру.
Я оторвал руки от клавиатуры компьютера и пошел за колодой. Перемешал карты. Хочу снова разложить их на столе. Не так, как когда играл с дочерьми – Лиз и Сара выросли и не верят, что их отец волшебник, – а для того, чтобы разбудить воспоминания.
Вот на столе первая карта. На ней – желто-коричневая бабочка с шестью черными глазками. Ее имя Pararge maera. Она ассоциируется у меня с Адрианом. Когда мы жили в Обабе, он мог бы носить ее в качестве эмблемы на лацкане пиджака.
Я бросил следующую карту, и выпала большая красивая бабочка цвета белого перламутра, с черными пятнами на передних крылышках и четырьмя глазками ярко-красного цвета – на задних. Ее имя Parnassius apollo, и она, вне всякого сомнения, соответствует Убанбе. Он всегда у меня перед глазами: на суде, состоявшемся по поводу смерти Лубиса – пятнадцатью годами позже, в 1985 году, – он был единственным, кто осмелился назвать убийц, за что был очернен; многие тогда говорили о «физической и моральной деградации боксера Горостизы». Мы не разделяли это мнение. Убанбе – для нас, для всех друзей Лубиса ты всегда будешь Parnassius apollo, и мы всегда будем видеть рядом с тобой Себастьяна, первого, кто оплакал Лубиса А вот и карта Себастьяна, его бабочка: не очень большая, шафранового цвета. По имени Colias croceus.
Четвертая карта: Eudia pavonia. Это ночная бабочка, смешанного золотистого, синего и серого цвета, с двумя черными линиями на задних крылышках. На ней выделяются четыре глазка, похожие на настоящие глаза. Тереза: я подумал о тебе, Вирхиния, какая же бабочка соответствует тебе? Я хотел бросить на стол лишь одну карту, но выпали одновременно две: Leptidea sinapsis, чисто-белого цвета, и так называемая Euproctis chrysorrhoea. He слишком красивое имя, чего нельзя сказать о самой бабочке. У нее маленькие белесые крылышки, если хотите обычные; но – и именно эта особенность дала ей имя – брюшко у нее золотого цвета. Вирхиния: если тебе нужна эмблема, носи такую бабочку как брошку на своем платье.
Lymantria dispar: бело-розовая. Ее передние крылышки будто кем-то разрисованы; а задние словно две фалдочки. И я думаю о своей матери.
Восьмая карта упала картинкой вниз, и я так ее и оставил. Я сказал себе: «Это Хосеба. Я еще не знаю, какая карта ему соответствует». Возможно, то же самое он думает обо мне.
Девятая: Plebejus icarus. Маленькая, синяя. Это Лубис.
Десятая: Gonepteryx rhamni. Ярко-желтого цвета с оранжевыми пятнышками. Нет песни без музы. Мэри-Энн.
Августовские дни
1
Сегодня днем мы с Мэри-Энн ездили в аэропорт в Визалию встречать Хосебу. При выезде, в очереди к оплате за стоянку какая-то женщина, приехавшая, кажется, из Чикаго, стала жаловаться, что устает от долгих путешествий. Она жаловалась себе потихоньку, пока не обратила внимание на нас с Хосебой, сказав: «У вас тоже не блестящий вид. Интересно, сколько времени вы провели в пути». Все было ясно. Мы выглядели одинаково, хотя Хосеба провел в самолете тридцать часов, пересек океан и все Соединенные Штаты, я же выехал из Стоунхэма поздним утром, спокойно позавтракав на открытой террасе своего дома. Впрочем, для меня это не было неожиданностью. Зеркало ежедневно напоминает мне о реальности.
Ни от Мэри-Энн, ни от Хосебы не ускользнула бесцеремонность этого замечания, и воспоминание о нем омрачило наш разговор. В конце концов я решился и прямо заговорил о своей болезни. Мы как раз подъезжали к ранчо, и Хосеба восхищался красотой Лимонной Долины. «Это земля золотых плодов, – сказал я ему. – Нет лучше места, чтобы прийти в себя после долгого путешествия. Вот увидишь, jet-lag [17], который мы сейчас испытываем, исчезнет как по волшебству». Мэри-Энн не стала ходить вокруг да около и ввела его в курс моего состояния: «Давид в последнее время не очень хорошо себя чувствует. Врач говорит, что ему придется сделать еще одну операцию на сердце». – «Чтобы летать получше?» – легкомысленно сказал я. Но Мэри-Энн с озабоченным видом продолжила объяснять Хосебе мое состояние. «Необходимо что-то делать, – сказала она в конце. – Сейчас он не может даже поднять на верхний этаж коробку с книгами».
Я подумал: «Хосеба такого случая не упустит». Так и произошло. Он преувеличенно нахмурил лоб и на повышенных тонах ответил Мэри-Энн: «На что это ты намекаешь, Мэри-Энн? Хочешь заставить меня таскать ящики? И стричь газон? И рубить дрова? Даже не думай! Я приехал отдыхать и заявляю тебе, что и пальцем не пошевельну». Хосебе очень хорошо удается роль ворчуна, и Мэри-Энн рассмеялась. «Я имела в виду не такую легкую работенку, Хосеба. Я собиралась заставить тебя чистить конюшни. Не получится у тебя весь август только языком трепать!» – «Послушай, Мэри-Энн, – сказал Хосеба. – Я надеюсь, ты будешь более радостно смотреть на жизнь. Иначе мы с Давидом каждое воскресенье будем ходить на бейсбольные матчи. Я тебя предупреждаю». Мэри-Энн снова рассмеялась. Ей нравятся писатели, а книга Хосебы – одна из ее любимых.
«Я буду просить тебя не о работе, а об одном одолжении, – становясь серьезной, сказала затем Мэри-Энн. – Ты знаешь, в Соединенных Штатах в каждом местечке есть свой Книжный клуб. Так вот Дональд, руководитель такого клуба в Три-Риверс, спрашивал меня, не согласишься ли ты выступить с лекцией. Я помогла бы тебе с английским». – «Поговорим позднее, но в принципе я не против».
Уже в Стоунхэме Росарио и Эфраин оказали Хосебе прекрасный прием. Они приветствовали его и проводили к бывшему дому дяди Хуана, чтобы показать ему его комнату. А вот Сара с Лиз повели себя совершенно ужасно. Сара не произнесла ни единого слова, «из-за приступа застенчивости», как она обычно говорит; что касается Лиз, то она улеглась в постель и ничего не желала про нас знать. Когда Хосеба подошел к ней, она спрятала голову под подушку, я рассердился и назвал ее tuntuna, что по-баскски означает «дура». Тогда она принялась кричать: «Shut up! Don't speak Basque to me!» – «Замолчи! Не говори со мной по-баскски!»
Пришлось оставить ее одну. Не знаю, что происходит с Лиз, но в последнее время она на меня сердита.
В прошлые выходные ей исполнилось тринадцать лет, и на празднике, который мы устроили здесь, дома, ее подружки подарили ей несколько бабочек, из этих гигантских, что называют монархами. Это последняя мода. Их покупают на butterfly farms [18] и выпускают в воздух после того, как задувают свечи на торте. Во время праздника я решил рассказать всем, что в баскском языке существует более ста названий для обозначения бабочек, одно из которых, pinpilinpauxa, было весьма любопытным, поскольку вместо того, чтобы воспроизводить звук, как это наблюдается в случае ономатопеи, оно как бы имитирует полет насекомого. Не прошло и тридцати секунд, как Лиз бросила мне одно из своих «Shut up!», и мне пришлось замолчать. Она выставила меня перед своими подружками в роли старика, без конца повторяющего одни и те же истории. Я не ожидал от нее подобного поведения.
