Владимир Шаров - Старая девочка
Ерошкин довольно долго не мог разыскать Смирнова, а когда нашел и рассказал, тот был испуган не меньше его. Оба они прекрасно понимали, что минуя Сталина, этот вопрос не решить, а что скажет Сталин, догадаться было невозможно. После разговора со Смирновым Ерошкин вышел к Кузнецову в сад и сказал, что, как и обещал, позвонил в Москву, но все знают, что Москва — город большой и вряд ли какое-нибудь решение будет раньше, чем через несколько дней. В общем, он всячески хотел дать Кузнецову понять, что ему пока лучше вернуться в свой особняк, а когда ответ будет получен, он его известит. Однако Кузнецов мягко возразил, что он не спешит и в саду ему хорошо. Как оказалось, ждал он не зря, и к концу рабочего дня ответ, причем положительный, в самом деле был получен. Кузнецов тогда так и остался у них ночевать, даже вещи свои он перевез из особняка неделю спустя. Вел он себя в доме скромно, не требовал себе ни особых льгот, ни привилегий, и очень скоро и турок, и Ерошкин перестали его выделять из других воркутинцев. Сами же зэки, без сомнения, были ему рады, как рады они были всякому, кто знал и любил Веру.
Вторая история обещала быть еще более громкой, чем кузнецовский кульбит, но и из нее ничего не вышло. Седьмого февраля 1953 года поздно ночью Ерошкину из Москвы позвонил Смирнов и сказал, что, как ему только что стало известно, Сталин, несмотря на неважное самочувствие, собирается в мае поехать на пароходе по Верхней Волге от Калинина до Ярославля. Причем главная его остановка будет именно в Ярославле, где он намерен объявить о награждении области за войну и за победу в соцсоревновании орденом Красного Знамени и собственноручно его вручить. Ерошкин сразу понял Смирнова: как раз в мае этого года Вера должна была наконец дойти до Сталина. Он и раньше немало думал о том, где и как Сталин захочет с Верой встретиться, теперь это, по-видимому, начало определяться. Все же то, что Сталин решится сам приехать в Ярославль, было, конечно, большой новостью.
Дальше Смирнов сказал ему, что обычно во время таких поездок Сталин любит побывать в одном-двух домах простых советских людей, любит не спеша посидеть с ними за столом, побеседовать, посмотреть, как они живут; это очень важная часть визита, и организация ее целиком и полностью поручается Ерошкину. Смирнов не имел права ничего говорить прямо, но и так все было понятнее некуда. Ясно, что один из тех двух домов простых советских людей, куда Ерошкин должен будет повести Сталина, был дом Веры. Впрочем, сказал, кончая разговор, Смирнов, маршрут визита еще точно не определен, это лишь наметки, если же поездка по каким-то причинам окажется невозможной, Ерошкину придется подумать об откомандировании объекта в эти же сроки в Москву. Последние слова Смирнова не понять тоже было трудно.
Несмотря на то, что ничего подобного Ерошкин ожидать, конечно, не мог, звонок Смирнова ни жизнь воркутинцев, ни жизнь самого Ерошкина не изменил. До мая было пока далеко, сейчас, посреди тридцатиградусных морозов ему было даже трудно представить, что когда-нибудь Волга вскроется и будет тепло, да и поручение, которое возложил на него Смирнов, каким бы ответственным оно ни значилось, явно не было трудным. Недели, чтобы организовать визит Сталина к Вере, было более чем достаточно.
Впрочем, подготовка к этой поездке и в Москве, и в области уже шла. Через три дня на именинах жены Сухоруков сказал ему, что получено распоряжение из Москвы о переводе частей НКВД на казарменное положение и об отмене с 1 марта и до лета всех отпусков и отгулов. Гости к тому времени разошлись, они сидели вдвоем в сухоруковском кабинете и, вспоминая молодость, не спеша пили коньяк. Похоже, Сухоруков или хотел его предупредить, или, наоборот, выспросить, потому что после очередной рюмки он вдруг снова вернулся к этому московскому приказу и сказал: “Такое обычно бывает, когда ждут высокое начальство, — и на всякий случай добавил, — очень высокое”. Ерошкин, однако, разговор не поддержал, и дальше они уже к нему не возвращались. Войска НКВД в Ярославле тогда пробыли на казарменном положении ровно пять недель. Сталин умер пятого марта, не дожив до свидания с Верой чуть больше двух месяцев, но отмена распоряжений, связанных с его поездкой по Волге, задержалась почти до апреля.
Ерошкин, больше тридцати лет проработав в системе, знал ее неплохо. Он хорошо понимал, что после этой смерти в стране изменится многое и, может быть, раньше другого она затронет как раз Веру. Доживи Сталин до мая, попади он сюда, в Ярославль, — и Вера снова, как в конце тридцатых годов оказалась бы в центре всего, но он умер, и теперь Ерошкин был уверен, что, найдя предлог, дело номер 15155 скоро закроют. Случилось это еще быстрее, чем он предполагал. Уже в начале лета из разъяснения, полученного с Лубянки, он узнал, что все воркутинцы, все до одного подпадают под объявленную амнистию, в связи с чем с 31 августа финансирование их объекта ГУЛАГом прекращается. Чуть погодя и самому Ерошкину было предложено подать в отставку, указав как причину выслугу лет. Впрочем, на Лубянке тогда была настоящая паника, летели десятки голов, и то, что посоветовали Ерошкину, было хорошо и почетно. Смирнов ему это и сказал, пояснив, что он сейчас ни о чем большем не мечтает.
Когда Ерошкин объявил воркутинцам, что отныне они — свободные люди и могут распоряжаться собой — куда хотят ехать, где хотят жить, они встретили его слова безо всякого ликования, и Ерошкин был им за это благодарен. Однако часть зэков за лето и вправду из Ярославля уехала. Уехали те, у кого остались семьи или у кого были родные, готовые их принять, но все это были люди, уже побывавшие у Веры, из остальных пускаться в путь не захотел никто. В итоге к августу число воркутинцев сократилось едва ли на четверть. Конечно, это было очень трогательно, но что делать дальше, когда деньги на счет коммуны поступать перестанут, Ерошкин представлял себе с трудом. И тем не менее они тогда выплыли. У Ерошкина была довольно хорошая военная пенсия, кроме того были и накопления на сберкнижке, так что сначала кормил их он, хоть и скудно, но всех. Потом зэкам оформили свои пенсии и проблема довольствия постепенно решилась. Главное же безусловно сделал Сухоруков, причем сам, никто его ни о чем не просил. Историю воркутинцев он знал еще с довоенных лет, двух из них — Корневского и Колпина — Сухоруков даже вместе с Ерошкиным пару раз допрашивал, и теперь, посочувствовав зэкам, он дал указание паспортному столу всех их официально прописать в том доме, который они занимали. Трудно сказать, насколько это было законно, но неразбериха тогда царила в органах редкая и внимания никто не обратил. В общем, к зиме они уже снова жили так, будто по-прежнему находились в ведении ГУЛАГа.
Еще за несколько лет до смерти Сталина, когда никому и в голову не приходило, что дело Веры может столь бездарно кончиться, зэки, разговаривая с Ерошкиным, однажды обмолвились, что и сейчас Вера возвращается назад вовсе не гладко. Раньше больше других ей мешал Клейман, но и теперь, когда органы оставили ее в покое, каждый год у нее бывает по несколько очень тяжелых дней, которые она проходит с огромным трудом. Они даже назвали ему эти дни, возможно, не все, но главные: день рождения Иосифа и день их бракосочетания, дни рождения дочерей: в эти дни ей было так плохо и стыдно, что уходя назад, она уходит и от своей семьи, что она не раз думала, что больше не выдержит. Ерошкин тогда сделал все, чтобы добиться, откуда зэки получили эту информацию, но они успешно уклонялись и ничего выяснить ему не удалось. Докладную на сей счет Смирнову он, правда, отослал, но собственноручно приписал, что представляется ему это обыкновенной мистикой и он не думает, что на слова воркутинцев стоит обращать внимание. Может быть, из-за ерошкинской приписки, но скорее просто по безалаберности Москва на его докладную даже не ответила. Потом несколько лет было тихо, разговоры эти постепенно начали им забываться, но с конца пятьдесят третьего года они снова возобновились. Ерошкин опять все чаще слышал, как зэки между собой говорили, что с Верой плохо, причем день ото дня хуже, причина же в ее матери. Никаких источников воркутинцы по-прежнему не называли, но, относясь к Ерошкину с большим доверием, и рассказывали больше. Этим он был вполне удовлетворен и лезть в душу уже никому не пытался. Себе он объяснял, что зэки раз в несколько месяцев бывают у Веры, тогда, наверное, она им и жалуется.
Жить в Ярославле у родителей Вере всегда было нелегко. Отец с самого начала не поддерживал того пути, который она выбрала, но человек он был мягкий, тактичный, и единственное, что делал, это приваживал к дому жен воркутинцев. Он надеялся, что, переговорив с ними, их выслушав, Вера одумается. Вера плакала, умоляла отца не пускать их, но долго он ни на какие уступки не шел, на упреки же отвечал, что воспитан так, что не открыть дверь и не пригласить в дом женщину, которой деться некуда, не может. Правда, мать была тогда на ее стороне. То ли потому, что, как правило, эти женщины ей не нравились, казались грубыми и вульгарными, но скорее всего дело было в другом: потеряв тридцать лет назад Ирину, она была готова терпеть, оправдывать что угодно, только бы не лишиться и Веры. Позже Вера даже слышала, как она защищала ее перед отцом, говорила, что после того, как Иосифа забрали, Вера поняла, что тот путь, который она выбрала, вступив в партию, был неправилен, и теперь, словно блудный сын, она возвращается к своим родителям — зачем же ей мешать?
