Маленький журавль из мертвой деревни - Янь Гэлин

С Чжан Цзяня снимут обвинение до того, как они всё в доме продадут или сменяют на еду. А если не снимут, она к тому времени найдет работу. Ведь у всякой дорожки есть конец? Вон, людям из японской деревни отрезали последний путь к спасению, но Дохэ-то все равно выжила. Мимо Сяохуань проносились велосипеды — рабочие поехали со смены домой. В прежние деньки было совсем не так: велосипеды несокрушимой армией неслись по дороге, сметая все на своем пути, а сейчас людей на заводах стало меньше на треть: одних держали под замком, другие их караулили. И постаревшие велосипеды катились по дряхлой дороге, дребезжа и подпрыгивая по три раза на каждой кочке.

Сяохуань приходилось то и дело покрикивать, чтобы на нее никто не наехал. Из шести яиц можно сварить шесть кастрюль лапши с подливкой. Сейчас в полях как раз пошел дикий красноднев, сделаем из него подливку с яичными хлопьями, вот и угощение на малый Новый год [110]. Эрхай может без лишних слов умять три большие миски. Теперь из детей только он и остался, и Сяохуань с Дохэ жили впроголодь, стараясь как следует накормить младшего. Перед арестом Чжан Цзяня Дахай заходил домой за постелью и одеждой: ни дать ни взять незнакомец, ошибившийся дверью. С порога сразу рванул в комнату, оставляя за собой дорожку грязных желтых следов. С ним были двое каких-то парней, пришли за компанию. Тогда Сяохуань еще не знала, что Дахай твердо решил порвать с семьей, и, увидав его, зашумела: вот паршивец, ты куда в ботинках? А он натоптал в большой комнате и стал топтать в маленькой, будто никогда и не слышал про давнее правило семьи Чжан. Дохэ, опустив голову, посмотрела на цепочку грязно-желтых следов в коридоре и молча пошла за носками. Вытащила из шкафа белоснежные, аккуратно сложенные носки, вернулась в коридор, а Дахай тем временем забросал своей одеждой и пол, и кровать в комнате.

— Ну-ка выйди и разуйся! — Сяохуань потащила его к порогу. Двое парней, которые пришли вместе с Дахаем, почуяли, что пахнет жареным, и отступили за дверь.

Он уселся на скамейку — на эту коротконогую скамеечку в семье Чжан всегда садились, чтобы переобуться.

— Снимай кеды! — приказала Сяохуань.

— Не буду! — Спутники Дахая стояли за распахнутой дверью, заглядывая внутрь квартиры.

— Только посмей!

— Я и посмел, кеды-то на мне! — Чжан Те задрал ногу с облепленным грязью кедом, закинул ее на другую ногу и покачал, демонстрируя подошву Сяохуань.

— Тогда там и сиди. Попробуй хоть шаг в квартиру сделать! — Сяохуань схватила подвернувшуюся под руку метлу.

— Больно мне нужно входить! Принеси одеяло мое и матрас!

— Куда собрался?

— Туда!

— Пока не объяснишь, даже иголки из дома не дам вынести!

— Я сам возьму!

Не успел Чжан Те подняться со скамейки, как Сяохуань нацелилась в него метловищем.

— Разувайся, — она постучала метлой по его ноге.

— Вот и не буду!

Дохэ решила вызволить Дахая из осады. Она подошла, согнула колени и присела передним аккуратным колобочком. Оттопырив пальцы, одними большими и указательными стала развязывать измазанные в грязи шнурки. Сяохуань хотела было сказать Дохэ, чтоб прекратила ему прислуживать, пусть сам снимает, но Чжан Те уже дал волю своей ноге. Нога сделала небольшой размах и со шлепком опустилась точно на середину груди Дохэ.

Сяохуань запомнила, что Дохэ в тот день повязала поверх одежды белый фартук, а на голову надела белую косынку. Подошва кеда «Хуэйли» сорок третьего размера тут же отпечаталась на белом полотне. Баскетболистам из команды хунвэйбинов, в которой играл Чжан Те, раз в полгода выдавали по паре кед, ему и так-то жалко было их носить, а в грязный дождливый день тем более. Фартук у Дохэ был новенький, она как раз дошила его, надела и отправилась на кухню, и тут пришел Чжан Те. Все будто специально было приготовлено для этого удара.

Еще Сяохуань запомнила, как Дохэ посмотрела на свою грудь: тот отпечаток сорок третьего размера оказался слабым и блеклым, но Дохэ все равно попыталась его смахнуть. Она медленно поднялась с пола, продолжая хлопать рукой по груди.

А вот себя после того удара Сяохуань не помнила. Не знала, поколотила ли Чжан Те метлой, закрывал ли он лицо. Она совсем не помнила, как он ушел. Только полчаса спустя Сяохуань поняла, что Чжан Те ничего с собой не взял. На другое утро она заметила, что Дохэ все время сутулит спину, пряча грудь. Сяохуань растирала водкой бледный синяк на груди Дохэ, уговаривая ее не вставать со зверенышем на одну доску.

И в то же самое утро Чжан Цзяня увели из цеха.

С тех пор как семья лишилась Чжан Цзяня и Чжан Те, Дохэ сделалась еще тише. Оставаясь одна, она начинала сутулиться, пряча грудь. Словно загодя закрывалась от следующего пинка, который рано или поздно должен ей достаться. И еще словно рана от того удара никак не затягивалась и она должна была осторожно обходить эту бьющую в сердце боль. Во всяком случае, когда Дохэ казалось, что на нее никто не смотрит, что она может дать себе волю и расслабиться, на ее спине вырастал горб, который сразу прибавлял ей много лет.

Сяохуань все пыталась ее вразумить: обвинение против Чжан Цзяня высосано из пальца, надолго он там не останется. Но Дохэ ничего не отвечала. Она по-прежнему разговаривала только с Эрхаем и говорила всегда одно и то же: «Кушай побольше»; «Пора переодеться»; «Черныша я искупала»; «Носки заштопала»; «Здорово у тебя на эрху [111] получается».

Младший с каких-то пор выучился играть на эрху. Он был похож на прежнего Эрхая, Чжан Цзяня: ничего не рассказывал, ждал, пока люди сами обо всем узнают. Когда приперли к стенке вопросами, где он научился играть на эрху, Чжан Ган раздраженно ответил: «Во Дворце молодежи, где еще!»

Оказывается, он начал заниматься музыкой еще во Дворце молодежи, и все это время упражнялся, только ни родителям, ни тете не давал послушать свою игру. Еще похоже, что Эрхай состоял в каком-то коллективе, который назывался «агитбригадой». Это Сяохуань узнала, прочитав иероглифы на футляре от эрху. Сяохуань подозревала, что Эрхай приходит домой из одного только уважения к Чернышу, а если бы не Черныш, как знать, может, он по примеру Ятоу и Дахая тоже затаил бы злость и обиду на их семью.

Когда Сяохуань вернулась с яйцами домой, было уже шесть. На всех этажах стоял веселый шум: это овощи жарились в раскаленных, смазанных маслом котелках. Сегодня у них на кухне тоже будет веселье. Сяохуань зашла в квартиру, Дохэ опять оттирала пол.

— Брось, — сказала Сяохуань.

Дохэ на секунду замерла, а потом снова взялась за щетку: шуа-ла, шуа-ла.

— Силы не бережешь, так хоть воду побереги. Она не бесплатная!

Дохэ опять замерла, а когда снова принялась скрести, звук стал другим — злым, жгучим. Сяохуань поняла, что это значит: вода-то уже в ведре, если ее сейчас вылить, это что, разве не растрата? В последнее время Сяохуань с Дохэ вечно были не в духе: сердито уступали друг другу кусочки повкуснее, сердито уговаривали друг друга теплее одеваться, «не то околеешь». Сяохуань приготовила ужин, накрыла на стол и принялась за лапшу, крикнув Дохэ, которая так и сидела на полу со щеткой:

— Я все приготовила, еще должна тебя с ложечки кормить? Остынет, придется разогревать, уголь переводить!

Дохэ унесла ведро с водой в туалет, вымыла руки, взяла со стола миску с лапшой, залитой подливкой из красноднева с яичными хлопьями, и ушла на кухню. Сяохуань пошла следом. Дохэ стояла на кухне, ссутулившись, будто старуха, и искала пустую чашку, чтобы переложить туда лапшу. Глядя на эту мучительную картину, Сяохуань потеряла последнее терпение:

— Сядь и поешь нормально! Там и так свиного жира на каплю, а если из чашки в чашку перекладывать, весь жир на чашке и останется!

Даже Черныш, лежавший в угу кухни, услышал, что Сяохуань не в духе, и сердито на нее покосился.

Хлопнула дверь — младший, Чжан Ган, вернулся. Сам он был парень молчаливый, а делал все очень громко, вместо того чтоб разуться на скамеечке, он расшнуровывал ботинки на весу, прислонясь задом к оглушитеьно клацавшей двери. Деревянные сандалии Эрхая были такого же веса и толщины, как у всех, но только у него шаги получались торопливыми и шумными — по всей квартире стоял треск: ляньхуа-ло, ляньхуа-ло! [112] Приходя домой, Эрхай ограничивался двумя словами: «Мам! Тетя!» — а дальше его приходилось расспрашивать, причем вопросы нужно было придумывать шиворот-навыворот, чтобы ему приходилось спорить, тогда беседа получалась не такой утомительной.