Анна Борисова - Vremena goda
На пыльной улочке неопрятной загородной Ханшиновки (логово хунхузов находилось там) я остановила ма-че, китайскую двуколку, самый дешевый после рикши вид транспорта. Лошади чаще всего были слепые, им нарочно выкалывали глаза, чтоб не дурили и лучше слушались возницы. Ходька в соломенной шляпе заломил невиданную цену – два доллара, приготовился долго торговаться и был сильно разочарован, когда я сразу согласилась. Щелкнул вожжами, крикнул: Тё-тё! Посьла! Низкорослая монгольская кляча нечесаной башкой повела в мою сторону – совсем как Иван Иванович, «обослышащий масть», и помню, как я подумала, что у животных это странное чутье, наверное, хорошо развито, недаром они к кому-то тянутся, а от кого-то шарахаются.
Не знаю, зачем я взгромоздилась на эту небыструю колымагу. Пешком я добралась бы до дому примерно за то же время. Но на меня после всего, что я перенесла, после ужасной ночи накатила полусонная апатия. Я тряслась на жестком сиденье, почти не глядя по сторонам, клевала носом. Мне хотелось добраться домой, упасть на кровать и забыться, а всё остальное потом, потом.
Но выехав из-за угла Тибетской на нашу Михайловскую…
Вот с этого места.
Тряская коляска огибает бакалейную лавку, где мама всегда покупает продукты. Поворачиваем на Михайловскую, и я вижу крышу нашего дома, палисадник, кусты шиповника.
Но что это?
У калитки стоит сверкающий лаком открытый автомобиль, двухместный. На нашей скромной улице он смотрится пришельцем из иного мира.
С меня слетает вялость. Нервическое оцепенение исчезает. Я на ходу выскакиваю из повозки, охваченная недобрым предчувствием. Шикарное авто здесь непроста. Сейчас я что-то узнаю. После событий последнего дня в хорошие новости я не верю.
В окне качнулась занавеска. Слышу слабый вскрик – мамин голос.
Распахиваю калитку – и в эту же секунду, синхронно, открывается входная дверь. На крыльцо выскакивает Давид. Он в легком кремовом костюме, похудевший, но свежий. Лоб, на который свисает черная прядь, нахмурен, глаза злые.
– Черт бы тебя побрал, Сандра! – кричит Давид и показывает мне кулак. – Черт бы тебя побрал!
Я не могу понять, почему крыльцо вместе с Давидом кренится вбок и почему Давид при этом не падает.
Зато падаю я, вижу прямо перед собой желтый песок дорожки, и всё, темно.
(Первый и последний раз в своей жизни упала в обморок. Понятно: стресс, усталость, шоковый эффект.)
Мне не следовало так спешить на встречу с похитителями, тем более что до объявленного ими срока оставалась еще неделя. Ах, нетерпеливая Сандра, злосчастная тигрица! Как все самоуверенные, сильные личности, она привыкла полагаться только на себя и совсем не надеялась на милостивые повороты судьбы, а они случаются, и не столь редко.
Почему ты не спросила себя, отчего в ответной телеграмме Чао Фэна специально оговаривалось: «Никаких отклонений от маршрута и посторонних контактов»? Почему, дожидаясь харбинского поезда, ты не сделала самую естественную вещь для человека, три недели разлученного с цивилизацией, тем более профессионального журналиста? Если б ты купила в киоске газету, все равно какую, обязательно наткнулась бы на упоминание о главной новости последних дней. «Сын миллионера на свободе!» «Похитителям заплачен выкуп!» «Отец и сын снова вместе!». А в иллюстрированном «Вестнике Маньчжурии» или «Харбинском глашатае», он же «Harbin Herald», были помещены фоторепортажи: банкир Каннегисер в окружении спасших его врачей; банкир Каннегисер у телеграфного аппарата; небритый и помятый, но все равно элегантный пленник на свободе – улыбается; он же, но уже нарядный, в новом гоночном «бугатти»; трогательная сцена – исхудавший отец обнимает исхудавшего сына.
Я сижу на скамейке, в носу противное покалывающее воспоминание о нашатыре. Поглаживаю по плечу всхлипывающую маму. Хмуро слушаю рассказ Давида.
Он наведывался сюда каждый день после своего освобождения. Узнал от мамы, в какую я пустилась авантюру, и жутко волновался. Как я могла совершить такой идиотский поступок! Он, конечно, всегда знал, что я полоумная, но не до такой же степени! Это ж надо удумать – отправиться черт знает куда с каким-то шарлатаном за химерой! Меня нужно запереть в психиатрическую лечебницу, но сначала как следует выпороть!
«Всё было зря, – думаю я. – Столько испытаний – и всё ни к чему. Дурацкий героизм горе-спасительницы, которая никого не спасла, а только опростоволосилась. Слава богу, он жив, но теперь никакой надежды».
Оказывается, надежда у меня все-таки была. Что он ответит на мое чувство – не из благодарности, а потому что поймет, как сильно я его люблю.
Я размазываю по лицу слезы.
– Они держали тебя в подвале? – спрашиваю я. – Они сильно тебя мучили?
– Никто меня не мучил. Я сразу сказал этому лысому клоуну: «Будете хамить или плохо кормить – объявлю сухую голодовку и окочурюсь. У меня слабое сердце, оно этого не выдержит, и плакали ваши триста тысяч». Насчет сердца я наврал, но как они проверят? Это же не Американский госпиталь, электрокардиографа у хунхузов нет. Так что не переживай за меня. Господин Слово обращался со мной, как с принцем маньчжурской династии. Приносили еду из ресторана и каждый день постельное белье меняли.
Реву еще пуще. Мир отлично спасется и без меня, я слишком много о себе воображала. Дура, дура, дура! Всё чего добилась – привезла китайскому прохиндею второй выкуп, а теперь еще Иван Иванович лишится своего «счастливого корабля»!
И тут же даю себе клятву: снова отправиться с Иваном Ивановичем на Мохэ и не возвращаться до тех пор, пока он не насобирает достаточно самородков для осуществления своей мечты.
– Не плачь, мама. Всё позади, – гнусаво говорю я. – Не ругайся, Давид. Хорошо, что всё так закончилось. Я очень рада. И спасибо, что тревожился обо мне. Знаешь, ты езжай. Мне нужно отдохнуть.
О моем визите к хунхузам ему знать незачем, а то раскричится еще пуще.
– Господи! Ты, наверно, голодная! – вскакивает мама. – Я поила Давида Сауловича чаем, но у меня есть щи. Сейчас разогрею!
Есть я не хочу и не могу, от одной мысли тошнота, но я маму не останавливаю. Хочу попрощаться со своей несбыточной мечтой наедине. Ничего значительного или хотя бы красивого не придумывается.
– Ладно, – говорю, – прощай. Я правда очень рада.
– В каком смысле «прощай»? – Прекрасные сине-зеленые глаза озадаченно меня изучают. – До свидания. До завтра.
– Ну до свидания.
До завтра? Нет уж. Завтра мы с Иваном Ивановичем отправимся обратно, за золотом. В Харбине я не усижу. Снова ехать в поезде, качаться в седле, слушать неспешные рассказы моего чудесного спутника. Может быть, мы еще застанем в Якеши нашего Бао.
