Альберто Моравиа - Скука
— Напоминаю тебе, что ты еще не представил мне синьорину.
Я торжественно сказал, беря Чечилию под руку:
— Это Чечилия, моя невеста.
И тут произошло непредвиденное. Мать либо не расслышала моих слов, либо расслышала, но не поняла, во всяком случае я должен сказать, что восприняла она их как ничего не значащий звук: на мгновение остановив на Чечилии свои нестерпимо сверкающие глаза, она вдруг воскликнула:
— Простите, мы еще непременно увидимся, но сейчас меня ждет важное дело. — И, не дождавшись ответа, двинулась сквозь толпу с решительностью акулы, рассекающей морские глубины навстречу своей жертве. Насколько я понял, кто-то приехал, может быть кто-то очень важный, и мать не услышала меня, потому что именно в ту минуту, когда я представлял ей Чечилию, она заметила у самых дверей воронкообразное движение, свидетельствующее о появлении нового гостя.
Я взял с подноса, предложенного лакеем, два бокала, один протянул Чечилии и втолкнул ее в оконную нишу.
— Ну, что ты скажешь?
— О чем?
Я в растерянности молчал. Я не знал, о чем именно я хотел ее спросить, наверное обо всем, потому что не слышал ее мнения еще ни о чем. Я сказал первое, что пришло мне в голову:
— Ну, об этом приеме.
— Прием как прием.
— Тебе нравятся приемы?
Она ответила после паузы немного нервно:
— Не очень. Я не люблю, когда шумно и много дыма.
— А что ты думаешь обо всех этих людях?
— Ничего не думаю. Я никого здесь не знаю.
— Тут есть люди, которые могут быть тебе полезны; если хочешь, я могу тебя познакомить.
— В каком смысле полезны?
— Ну, для жизни в обществе.
— Как это?
— Они могли бы подружиться с тобой, то есть благоволить к тебе, приглашать на такие же праздники, а если это мужчины — то и поухаживать. Из всего можно извлечь какую-то пользу. Многие только ради этого и ходят на приемы. Так хочешь с кем-нибудь познакомиться?
— Нет, нет, не стоит, тем более что я никогда их больше не увижу.
— Непременно увидишь, раз мы поженимся.
— Ну вот тогда ты нас и познакомишь.
Мне хотелось затронуть тему богатства, но я не знал, как подступиться. В конце концов я сказал:
— Все люди, которых ты здесь видишь, очень богаты.
— Да, это заметно.
— А из чего это заметно?
— Ну это видно по платьям, которые на дамах, по их драгоценностям.
— Тебе хотелось бы быть такой же, как они?
— Не знаю.
— Как это не знаешь?
— Я ведь не богата. Я должна разбогатеть, чтобы понять, нравится мне это или нет.
— А разве ты не можешь просто вообразить?
— Как можно вообразить то, что не знаешь?
— Но ты любишь деньги?
— Когда они мне нужны, да.
— А разве они не всегда тебе нужны?
— Сейчас нет. Того, что ты даешь, мне хватает.
Я смотрел, как она разглядывает толпу своими большими темными глазами, и пытался понять, что, собственно, она видит, похоже ли это хоть в какой-то степени на то, что вижу я. Она медленно сказала:
— Тут нет молодых девушек. Тут только дамы возраста твоей матери.
— Мать принимает своих подруг, естественно, что все это дамы ее возраста. Но ты не ответила. Что ты думаешь о том, чтобы выйти за меня замуж и сделаться такой же, как эти дамы?
— Я не могу тебе сказать, я еще не думала.
— Так подумай сейчас.
Я увидел, что она снова посмотрела на зал, поднесла к губам бокал, сделала глоток, но так ничего и не сказала. Это тоже был ее способ ускользать от меня: молчание. Но я настаивал:
— Можно по крайней мере узнать, о чем ты думаешь?
Она ответила с неожиданной резкостью:
— Я думала, что хорошо бы пойти туда, где хоть немного потише. Там я смогла бы тебе ответить.
— Ответить?
— Да, про женитьбу.
— Куда ты хочешь, чтобы мы пошли?
— Мне все равно.
— Тогда давай поднимемся на третий этаж. Там мы сможем немного побыть в тишине. И к тому же ты сможешь посмотреть дом.
Мы поставили свои бокалы на подоконник, я взял Чечилию за руку и повел через толпу к двери в глубине гостиной. Открыв дверь, я подтолкнул Чечилию, и мы очутились в коридоре. И сразу же весь шум, дым и теснота остались позади, и мы окунулись в свежий и чистый воздух совершенно пустого безмолвного дома. Я подвел Чечилию к лестнице, и мы начали подниматься: одной рукой я скользил по перилам, другой обнимал ее за плечи. Я спросил:
— Тебе хотелось бы жить здесь?
— Мне все равно, где жить.
— Но тут живет моя мать.
— Она симпатичная, твоя мать.
Пораженный, я воскликнул:
— Святое небо, да что симпатичного ты нашла в моей матери?
— Не знаю, но она симпатичная.
Тем временем мы поднялись на третий этаж. Я сказал:
— Хочешь посмотреть мою комнату?
—Да.
Я распахнул перед ней двери. В комнате все оставалось так, как было в день бегства, когда я покинул ее, бросив Рите свои брюки: ставни закрыты, на кровати раскатан голый матрас. Чечилия едва на все это взглянула, не обнаружив ни малейшего любопытства. Только сказала:
— А что, сейчас здесь никто не живет?
— На этом этаже есть несколько пустующих комнат. Если мы поженимся, мы могли бы жить именно здесь, Тебе не кажется, что в этой комнате тебе будет лучше, чем там, где ты живешь сейчас?
Ее ответ подтвердил мое убеждение в том, что она не способна ничего увидеть и что для нее нет, в сущности, никакой разницы между великолепной ампирной мебелью моей матери и старым хламом, который стоит у нее в квартире.
— Почему? Это точно такая же комната, как моя. Кровать, как у меня, шкаф, как у меня, два стула, как у меня.
— Но эта — больше. По крайней мере это ты можешь признать?
— Это да.
Я закрыл дверь и сказал:
— Пойдем в комнату матери. Она сейчас занята своими коктейлями, и мы сможем спокойно поговорить.
Мы подошли к двери. Я открыл ее и втолкнул Чечилию в темноту, как втолкнул бы в тюрьму, в которой надеялся запереть навеки. Потом включил свет. Комната была просторной и комфортабельной, но мне всегда было в ней душно, оттого что не было тут ни кусочка стены, ни кусочка пола, не задрапированных занавесями или коврами. Я подошел к одному из окон, распахнул его и выглянул наружу. Окно выходило в итальянский сад, и он был виден отсюда весь — со всеми своими аллеями, деревьями, фонтаном, перголой. Была ночь, черное беззвездное небо время от времени слабо озарялось сполохами далекой грозы, воздух был такой же теплый и душный, как в комнате. Лампочки, спрятанные в траве и внутри живых изгородей, освещали каким-то неестественным колеблющимся светом ноги гостей, которые, покидая гостиную, один за другим разбредались по саду. Оттого, что до колен их освещал этот призрачный свет, а выше они сливались с темнотой, казалось, что сад заселен женскими и мужскими ногами без всяких признаков остального тела. Некоторое время я наблюдал это зрелище, потом голос Чечилии заставил меня вздрогнуть:
