Эдуард Лимонов - Апология чукчей
У судей в судах средневековые лица. Где они только, от каких родителей свои лица получают? Как-то в Тверском суде, если не ошибаюсь (слушалось дело Ольги Кудриной, висевшей на альпинистской веревке на фасаде гостиницы «Россия» с лозунгом, призывающим президента уйти в отставку), я увидел судью — молодого человека с темно-рыжей шапкой густых волос и шотландскими просто баками. Ему можно было играть королевского судью XVII века не гримируясь. Большинство судей, впрочем, женщины, и, к неудобству обвиняемых, женщины того возраста, когда счастье разве что в еде. Плохо крашеные, в основном не следящие за собой (есть, впрочем, исключения), в обыденной жизни эти тетки не остановили бы ваш взгляд; но когда они вас судят, будьте уверены, они вас и не любят, и выполняют свой профессиональный долг.
Я бывал много раз даже в суде Верховном, что на Поварской, это тот, где Фемида сделана скульптором без повязки. Однажды дело дошло даже до Президиума Верховного суда; одиннадцать, по-моему, судей в тогах, как инквизиторы, плюс председатель Лебедев. Старые все, темного дерева цветом (а может, это загар ада). Я прочел им свою речь твердо и сильно, и они меня не перебивали. Я сказал, что сама история смотрит на них, и поднял глаза к высокому потолку. Я полагаю, они пришли вечером в семью, к детям и внукам, и рассказали им о моей речи. Однако они подтвердили своим решением запрещение партии, которую я основал за четырнадцать лет до этого.
О, суды! Юдоли слез, а помещения — свидетели страстей и страданий человека. В Саратовском областном суде зимой с 2002 на 2003 год было так холодно, что мужчины сидели в пальто и тулупах, а женщины-адвокатши — в шубках. Однако самым щемящим душу воспоминанием о суде остается для меня встреча на лестничной площадке Лефортовского суда. Меня после решения «отказать» вели вниз, и конвой потерялся — вовремя не очистили площадку. Я шел в наручниках, руки за спиной, голова наклонена. Увидел знакомые ножки, в черных носочках и сандалетах. Поднял взор: Настя, ей было в тот год девятнадцать!
— Какая у тебя чудесная куртка, Эдуард! — произнесла она и улыбнулась сквозь слезы. Это она хотела меня ободрить. Я потом весь срок вспоминал эти носочки на маленьких лапках.
Новый год, порядки новые
Жизнь у меня складывалась так, что момент перехода от старого к новому, ночь Святого Сильвестра, если придерживаться католического календаря, я, бывало, проводил то в одиночестве, то на фронте, а то и хуже — в местах изоляции, в тюрьмах. Если в детские и юношеские годы я ухитрялся вести себя вполне банально (но даже тогда вспоминаю один Новый год, проведенный мною на лавке в отделении милиции в Крыму, в городе Алуште, не то 1958-й, но то 1959-й это наступал год), то во взрослом моем возрасте количество нестандартных Новых годов стало превышать количество обычных.
В Париже, а я прожил в этом сногсшибательном городе аж четырнадцать лет (завидуйте мне, люди!), я, как правило, в новогоднюю ночь оставался дома и работал. Дело в том, что незабвенная моя супруга тех далеких лет, Наталья Медведева, работала в ночных клубах и ресторанах и в ночь Святого Сильвестра была обыкновенно занята, пела низким своим голосом романсы и русские народные песни для алчущих экзотики посетителей. Я же, холодный, гордый и отстраненный от обывательских радостей интеллектуал, сидел в ночи Святого Сильвестра за столом и упоенно писал, писал, писал… и лицо мое иной раз озарялось высокомерной улыбкой презрения к роду человеческому.
Новый 1992-й, помню, встретил на войне в окрестностях выбомбленного до фундаментов зданий сербского города Вуковар. Нам принесли в бидонах из-под молока горячую пищу, суп с бараниной и фасолью, у нашего отряда было несколько канистр вина, так что больший кусок ночи мы провели неплохо. Только под утро разгоряченные вином хорваты начали обстреливать наши позиции вначале из личного оружия, а к рассвету дело дошло до минометного обстрела. Ну и мы в долгу не остались…
Новый, 2002 год я встретил в камере № 32 тюрьмы «Лефортово» в Москве. В тот момент я имел в камере № 32 только одного соседа, всклокоченного здоровенного молодого еврея, осужденного за экономическое преступление. Вдвоем мы соорудили себе салат, нарезав помидоры, огурцы и зелень ножом из плексигласа. Вот что у нас было на первое блюдо, не помню, кажется, была колбаса. В новогоднюю ночь телевизор разрешено было смотреть до шести часов утра, чем мой сосед и воспользовался. Я же улегся спать в половине второго и долго ворочался от звука проклятого телевизора.
Год 2003-й я встретил уже в другой тюрьме, саратовской. К ночи Нового года камеру «почистили», и осталось нас в камере только пятеро. У нас была копченая курица (копченых куриц иногда присылала одному из сокамерников, бывшему министру культуры Саратовской области «дяде Юре», жена) и даже борщ, его мы сварили сами. Нам тогда вдруг разрешили опять иметь в камерах плитки. О, Новый год в тюремных стенах обладает крепостью, горькостью и печалью, какой не обладает даже самый трагичный Новый год на воле. Даже вульгарный телевизор слышится иначе. А крепкий чифирь сладостно полощет горло не хуже французского шампанского. После чифиря все закурили, даже те, кто не курит, и яростные глаза сокамерников ярко сияли из дыма. Видимо, виделся мужикам дом родной, близкие люди. А после была лошадиная доза телевизора, что же еще…
А в самый момент Нового года (сигнал подал президент Путин из телевизора) застучали по решеткам, закричали в открытые форточки радостные зэки: «С Новым годом, третьяк! — закричали они. — С Новым годом, третьяк!» «Третьяк» — это третий корпус Саратовской центральной тюрьмы, где сидели мы, самые «тяжелостатейные». А радостными зэки были оттого, что еще один год за решеткой закончился, свален. А там, глядишь, в новом году вдруг и большая амнистия случится. Новый год, порядки новые…
Нет, Новые года на свободе не имеют такой крепости, как Новые года в тюрьме. Только упаси нас от них, Господи!
ДЕТИ
Нестандартные мысли о детях
В европейской, да и во всей мировой культуре дети рассматриваются в благоприятном свете. Непререкаемый авторитет детей и преклонение перед детьми сделали их неприкасаемыми и защищенными мощными табу.
Я приглядываюсь последние годы к детям своим и чужим и размышляю о них чуть ли не каждодневно. Я заметил много странностей и страшностей и в самих детях, и в их влиянии на окружающих взрослых.
Разумеется, что дети — это четверть-люди, полулюди, не совсем люди, по мере того как они вырастают.
Младенцами, в первый год существования, дети больше принадлежат потустороннему миру, откуда они пришли. Согласно Платону, новорожденным при выходе из того мира стирают память. У выхода стоят керубы и стирают. Но, видимо, память стирают не совсем, потому что отдельные взгляды, позы, телодвижения и звуки, издаваемые младенцами, принадлежат и направлены в иной мир и прочно свидетельствуют об их связи с тем миром. Все их угуканья, зеркальные взоры, сморщивание губ, оловянные глаза, устремленные за плечи родителей, вне сомнения, обращены к существам, которых они видят, слышат и осязают. А мы, взрослые, не видим, и не слышим, и не осязаем.
