Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо
— Она ушла из дома.
Батист испугался, что муж Изабель обошелся с ней грубо.
— Вы что, поссорились? Он тебя обидел? Выгнал из дома?
Изабель подошла ближе и прошептала тихим, еле слышным голосом:
— Муж еще ничего не знает. Я оставила ему письмо на кухонном столе. Он найдет его, когда вечером вернется домой.
Она не осмеливалась прикоснуться к Батисту, хотя ей хотелось. Изабель пробормотала:
— Я больше не могу там жить. Это уже не мой дом. Я…
Она не могла договорить, и Жозефина закончила за нее:
— Она хочет жить с нами. Ты согласен?
Батиста все удивило в этой сцене. Возможно, это писатель в нем был заинтригован. Ему показалась странной скорее форма, чем суть дела, и он указал рукой на чемоданы:
— Мне кажется, вы уже все решили без меня.
Жозефина возмущенно возразила:
— Вовсе нет. Поэтому я и позвонила в дверь. Чтобы попросить тебя принять Изабель к нам, а не навязывать тебе это.
— И что же ты собиралась делать, если я не соглашусь?
— Сложим ее вещи в подвал и будем искать ей квартиру поблизости.
— Я не буду больше жить с мужем, — подтвердила Изабель.
Батист кивнул:
— Надо сказать, что… независимо от того, каким будет мой ответ… мне кажется, что в том способе, который вы избрали, недостает…
— Чего недостает? — воскликнула Жозефина.
— Романтики.
Обе женщины покатились со смеху. Обескураженный, Батист отшатнулся.
— Нет-нет, Батист, не обижайся! Мы смеемся потому, что мы поспорили, что ты скажешь именно это…
Изабель, стараясь снова принять серьезный вид, уточнила:
— Да, правда, Жозефина угадала твою реакцию.
Жозефина ткнула в Батиста указательным пальцем:
— Я помню, как сделала тебе предложение: у меня на голове была шапочка для душа — ты же ненавидишь шапочки для душа — и еще я красила ногти на ногах — я ведь знаю, что ты терпеть не можешь ватки между пальцами. Ты так поразился, что я выбрала момент, когда была в жутком виде, что даже мне не ответил. — И она, смеясь, обернулась к Изабель. — В обычной жизни месье ужасно сентиментален. В книгах-то он придумывает нестандартные ситуации, а от реальности ждет, что она будет похожа на второсортный голливудский фильм.
— Может, хватит уже надо мной насмехаться, Жозефина?
Батист прервал щебет жены, которая вдруг осознала, что они отступили от главной темы.
Он повернулся к Изабель:
— Я очень рад, Изабель, что ты будешь жить с нами. На самом деле я мечтал об этом с первого вечера. И ты смогла продержаться всего…
— Восемь дней! — воскликнула она, бросаясь ему на шею.
Жозефина присоединилась к ним и шепнула ему на ухо:
— Я горжусь тобой, мой Батист. Ты самый свободный человек из всех, кого я знаю.
— Вовсе не свободный, потому что я твой раб.
— Именно это я и хотела сказать.
Они подхватили чемоданы и вошли в квартиру, раздумывая, как лучше все обустроить для жизни втроем.
4
Виктор лежал на кушетке и смотрел, как его кровь стекает во множество стеклянных пробирок. Медсестра ловко меняла их, благожелательно поглядывая на Виктора:
— Вам не больно?
— Да нет, нисколько, я уже привык.
Медсестра кивнула, взволнованная догадкой, которая пришла ей в голову по перечню выписанных ему анализов.
Виктор отвел взгляд от собственной вены и оглядел кабинет. Сколько он уже повидал с детства таких кабинетов, выкрашенных в нарядные цвета, с неоновым освещением, белыми шкафчиками, на которых были прикноплены веселые открытки, присланные пациентами заботливым медсестрам… Удивительным образом он чувствовал себя как дома в этих узилищах медицины — они ведь были для него единственным надежным пристанищем в те дни, когда в детстве он мыкался с отцом по городам и весям. В больнице ему было спокойно. Он любил мягкий линолеум на полу, просторные вестибюли с цветами в пластмассовых горшках, низкие столики с кипами допотопных журналов, запах дезинфицирующих средств, шарканье больничных бахил; особенно ему нравилось, что в таких местах много женщин: он рано лишился матери и воспринимал медсестер, женщин-врачей, психологов и других медицинских сотрудниц как прекрасных фей.
— Ну вот, — сказала медсестра, прижав к его вене ватный тампончик, — можете идти к доктору Морену.
Юноша поблагодарил и направился в другой отсек, где принимали врачи.
Профессор Морен, невысокий мужчина с угольно-черными бровями и вечной улыбкой на ярких губах, предложил ему сесть.
— Хорошие новости, Виктор: анализы у вас отличные. Вирус остался, но он не прогрессирует. Нам удалось его остановить, несмотря на многочисленные мутации. Он не исчез, но мы ему здорово наподдали, буквально положили на обе лопатки.
Доктор так по-детски радовался, будто выиграл в компьютерную игру.
— Снижение содержания вируса у вас в крови даже важнее, чем иммунный статус, который, кстати, тоже стабилизировался на вполне приличном уровне. Показатели по триглицеридам неплохие. С печенью все отлично. Уровень холестерина совершенно нормальный. — И он потер руки.
Виктор знал, что это отличный врач, умный и решительный, и вкладывает в своих больных всю душу, но не удержался и съязвил:
— То есть вы хотите сказать, что я болен, но здоровье у меня отличное?
Доктор посмотрел на него и вежливо ответил:
— Поскольку мы не можем избавить вас от вируса СПИДа, мы прилагаем все усилия для того, чтобы вы могли жить с ним. Да, это половина победы, а не полная победа, но она даст вам возможность вести более-менее нормальную жизнь.
— Вот я и устал от этого «более-менее».
— Что вас беспокоит? Побочные эффекты? Вам трудно переносить лечение?
— Нормально, справляюсь.
— Не хотите больше принимать лекарства?
— Да нет, хочу.
— Тогда объясните, в чем дело.
Стоит ли объяснять очевидное? Виктор, зараженный вирусом СПИДа в чреве матери, был сперва инфицированным младенцем, потом инфицированным ребенком и подростком, а теперь, благодаря прогрессу в медицине, стал инфицированным взрослым; никакой психотренинг не мог ему помочь: каждый раз, знакомясь с женщиной, он страшно мучился. Конечно, занимаясь сексом, он использовал презервативы, однако оказалось, что женщины быстро забывают об осторожности и предаются опасным играм; как только у него возникали с кем-нибудь такие пылкие интимные отношения, Виктор испытывал ужас. Из порядочности он не хотел ни лгать, ни замалчивать свою болезнь, и он говорил о ней, а это было все равно что объявить: «Я не могу быть твоим будущим, мы никогда не сможем обойтись без каучуковой преграды между нами, тебя будет мучить страх, и меня тоже, и я не смогу быть отцом твоих детей». Несколько раз ему приходилось обрывать любовные связи, начинавшиеся очень хорошо, и в итоге он стал отталкивать от себя девушек еще до того, как завязывались отношения. Оказалось, что для него все возможности упираются в невозможность. И в двадцать лет он отказался от мыслей о любви.
