Лариса Райт - Исповедь старого дома
Возможности примирения Нуки и Миши Алевтина Андреевна, однако, по-прежнему не исключала. Эта идея казалась ей превосходной еще и потому, что Михаил, как человек небедный, мог взять часть расходов на себя, а следовательно, утаив эту информацию от художника, актриса получила бы еще и неплохой шанс подзаработать.
Но эти корыстные помыслы Нука разбила в пух и прах за две минуты разговора с бывшим мужем. Михаил приехал буквально через полчаса после того, как бывшая теща сказала:
— Трубки вынули, лицевые бинты сняли, можешь приезжать.
Влетел в палату: впереди — огромный букет, за ним — страдающие глаза:
— Анюта, я… Как только… Я все сделаю, только разреши.
Нука выразительно взглянула на мать, и та деликатно вышла из палаты, позволив своей деликатности не заходить слишком далеко, а остановиться у двери и обратиться в слух.
— Зачем ты пришел? — прошелестело с кровати.
— Я хочу помочь.
— Я не нуждаюсь.
«Идиотка! — едва не вырвалось у Алевтины Андреевны. — Нашла время для гордости!»
— Аня, ты когда-нибудь простишь меня?
В палате воцарилось молчание. Актрисе казалось, что даже на таком расстоянии она слышит звук капельницы.
— Так простишь или нет?
Послышалось слабое шуршание подушки. Алевтина Андреевна поняла, что дочь покачала головой.
— Никогда?
Шуршание повторилось.
Михаил выскочил из палаты, едва не сбив пожилую актрису с ног. Та вернулась, объятая негодованием и готовая отчитать непутевую Нуку на чем свет стоит. Но увидела остановившийся, устремленный в стену взгляд, руки, перевязанные бинтами, и только спросила:
— Зачем ты так?
— А как, мам?
— Не до гордости сейчас, Нука.
— Не до нее.
— А что же ты?
— Я люблю его, мама. Только разве тебе понять?
Алевтина Андреевна почувствовала неприятный укол. Со времен всепоглощающей страсти к художнику она не испытывала сильных чувств ни к одному мужчине. Она всегда выбирала личную выгоду и была этим счастлива. Чувства она берегла для сцены, а в жизни порхала от одного мужа к другому, измеряя последствия переезда не глубиной эмоций, а количеством благоприобретений. Другие пути и стратегии были ей неизвестны, оттого собственная дочь и казалась ей человеком с другой планеты. В ее положении здравомыслящая личность ни за что не отказалась бы от любой протянутой руки. А если к тому же это еще и рука дающего, то такой отказ, кроме как сумасшествием, больше никак не назовешь. Но это взгляд ее, Алевтины, а дочь своим остановившимся, упертым в стену видела нечто, старой актрисе неведомое, испытывала чуждые той чувства и думала о чем-то далеком и непостижимом.
Впервые за долгие годы Алевтину Андреевну посетила мысль о том, что мир не так уж прост. Да, много в нем таких, как она: копающих под себя и сшибающих все на пути к собственной цели. Но есть и такие, как Нука: живущие иными категориями, неподвластными другим, первым, и оставляющие за собой право считать себя лучше, чище и благороднее.
С такой постановкой вопроса Алевтине Андреевне соглашаться не хотелось. Было неприятно сознавать, что кто-то может усомниться в ее принадлежности к людям, которые великолепно разбираются, что почем, и могут легко объяснить чужие слова и поступки. Актриса обвинила дочь в излишней гордыне, а та, пусть не прямо, пускай завуалированно, но все же доходчиво и достаточно обидно намекнула матери на ее заблуждение. Алевтина Андреевна почувствовала себя крайне неуютно, потому и сказала:
— Я все-таки попробую, если ты объяснишь.
Актриса увидела совершенно потерянные, лишенные всякого выражения глаза, все еще слабый и какой-то чужой надломленный голос произнес:
— Нечего тут объяснять. Не нужна я ему.
Алевтина Андреевна уселась на кровать дочери с воинственным видом, готовая биться до последнего:
— Не была бы нужна, не пришел бы.
— Это порыв, мама.
Нука говорила как-то устало и отрешенно, словно разговор этот случился не в первый, а уже в сто первый раз. «Это оттого, что она беспрерывно об этом думала, произносила слова про себя и снова и снова уверялась в правильности своего решения», — поняла актриса. И словно в подтверждение этих мыслей дочь продолжила:
— Ну, заберет он меня, ну, попрыгает вокруг первое время. А потом что? Жизнь возьмет свое. Наймет сиделку, как матери, — и поминай как звали. Нет, я не осуждаю, у всех жизнь одна. И в этой жизни практически всем предоставляется шанс открыть не душу, а душонку. Это нормально. В людях столько всего наверчено, каждый из нас винегрет. Только, знаешь, я не хочу быть зеленым горошком в его винегрете. Горошек ведь то кладут, то нет. Без него ведь легко обойтись. Все равно вкусно. Только я знаю, что потом он станет жалеть, что забыл о горошке, будет мучиться угрызениями совести. Если не сам себя погубит, так пресса поможет. Неужели ты этого не представляешь, мама? Я будто вижу все эти ужасные заголовки: «Жена продюсера доживает свои дни в компании сиделок», «Анна Кедрова — великая актриса и несчастная женщина», «Судьба не оставила шансов: фиаско и в любви, и на сцене». Я не хочу этого. Я оставлю горох в своем оливье.
— Писать все равно будут, — не совсем к месту откликнулась Алевтина Андреевна.
— Знаю. — Губы дочери болезненно скривились, по лицу пробежало отчаяние. — Я знаю. Здесь я в относительной безопасности, но это ненадолго. Рассчитывать на этику СМИ нельзя: рано или поздно проникнут, мое «милое» личико «украсит» первые полосы.
По обезображенному лицу полились слезы.
— Лучше бы я умерла, мама!
Алевтина Андреевна не ужаснулась, не замахала руками и не стала причитать «Что ты?! Что ты?!», уверяя Нуку, что жизнь прекрасна в любых ее проявлениях и в том, что светлое будущее не за горами. Нет, врать она бы не стала. Она сама предпочла бы умереть, чем предстать перед публикой в новом жалком обличье.
— Никто тебя такой не увидит, — пообещала она и отправилась в коридоры больницы оповестить вездесущих журналистов о том, что актриса Кедрова поправляется и обязательно ответит на все их вопросы на специальной встрече в конференц-зале больницы, куда она, ее мать, приглашает всех через неделю.
— Это правда, что ее лицо обезображено?
— Она действительно с трудом говорит?
— В спектакли введены другие актрисы: она не вернется на сцену?
Алевтина Андреевна окинула журналистов царственным взглядом и удостоила только одним ответом:
— Следующий вторник, пятнадцать ноль-ноль, конференц-зал.
Она добилась своего: постоянная вахта из камер и микрофонов исчезла из коридоров госпиталя. Путь к новой жизни был открыт.
