Евгений Водолазкин - Похищение Европы
Тренером нашей команды был поставлен великий Беккенбауэр. Это имя говорило мне гораздо больше, чем все имена моих политических коллег, вместе взятые. Кайзер Франц был достаточно мудр, чтобы отнестись к данному поручению с юмором. Мы выпили кофе, на доске с магнитными фишками он показал, как нам лучше располагаться на поле, и дал несколько практических советов. В сердца начинающих футбольную карьеру его мягкий баварский акцент вселял спокойствие. Нет, путаю: перед интернациональной аудиторией он говорил тогда по-английски. Возможно, нас успокоило что-то другое. Возможно, наконец, что баварский акцент чувствовался и в его английском.
Как бы то ни было, после его вступительных слов мы надели свои новенькие формы и вышли на поле. Беккенбауэр сказал, что нужно почаще бить по воротам издали, и показал, как это правильно делается: серединой подъема стопы. Показал еще раз. Все пробили по разу, и кто-то попал в ворота. Беккенбауэр похвалил. От физических упражнений мы в тот раз отказались, чтобы не тратить силы перед матчем. Наш тренер считал, что из-за излишней нагрузки мы можем потерять ту спортивную форму, в которой находимся. Здесь нельзя было рисковать.
В день матча я очень волновался. Успокаивая меня, Анри сказал, что, даже если мы и проиграем, разгромного счета не будет. В таких матчах это не принято. Он призвал меня красиво двигаться по полю, а при возможности — и забить гол. Более того, Анри прозрачно намекнул, что такая возможность, очевидно, будет мне предоставлена. И все-таки я очень нервничал. Потому что даже просто двигаться перед телекамерами и глазами тысяч зрителей мне казалось невыполнимой задачей. О том, чтобы «двигаться красиво», было страшно и думать. Уже с утра я чувствовал, как ноги мои медленно превращаются в ходули, и не сомневался, что к семи вечера, когда должен был состояться матч, они полностью окостенеют. Если утром я и был способен заставить себя съесть пол-бутерброда, то после это было уже невозможно. Может быть, кстати, и не нужно: говорят, что часа за три-четыре до матча футболисты уже ничего не едят. Впрочем, на сей счет Беккенбауэр не давал нам никаких инструкций. Наверное, он не допускал мысли, что такой пустяк может повлиять на качество нашей игры.
В три часа дня Настя принудила меня выпить сваренный ею бульон, а в четыре под окнами дома уже стояла служебная машина Анри. Бросив в багажник сумку с футбольными принадлежностями, мы расселись по местам: Анри — впереди, мы с Настей — сзади. Возникший у калитки Кранц безмолвно наблюдал за процедурой отъезда. Он еще не подозревал о моей вовлеченности в мировую политику. Мягко тронувшись, машина взяла курс на Олимпийский стадион.
При виде стеклянно-металлических шатров стадиона мне стало совсем нехорошо. Настя это чувствовала и незаметно разминала мои негнущиеся ноги. Въехав через служебный вход, мы остановились у одного из корпусов. Нас уже ждали. Анри пошел вперед со встретившим нас молодым человеком. Тот что-то объяснял, жестикулируя и показывая в сторону поля, а Анри рассеянно кивал ему в такт. Обычно он реагировал так на те сведения, которые считал для себя излишними. В конце концов, он вежливо взял незнакомца под локоть, и тот замолчал. Показав на меня, Анри произнес несколько фраз. Когда мы приблизились, он представил нас друг другу. Это был режиссер телетрансляции.
Оставшееся до матча время я провел, как в тумане. На разминке перед самой игрой я почувствовал, что окончательно теряю способность ходить. О беге уже не было речи. Из забытья меня вывел диктор, объявлявший по стадиону составы играющих команд. Всем аплодировали, и, как ни странно, даже мне. Не приходится сомневаться, что фамилия Шмидт была у всех на слуху.
Я понимал, что никаких особенных спортивных достижений от меня не требуется, что непопадание политика (пусть даже и лидера движения) по мячу пройдет как милая неловкость, как очевидное «не до того» человека, озабоченного судьбами Европы. Все это я понимал, но ничего не мог с собой поделать. Одно лишь энергетическое поле собравшейся людской массы парализовало меня. Огромный стадион, столько раз мной посещавшийся, я впервые обозревал с футбольного газона: стоявшие за воротами и у кромки поля телекамеры, тысячи зрителей, а в ложе для почетных гостей — тревожные глаза Анри и Насти. Все это напоминало вид с карусели: постепенно ускоряющаяся, сливающаяся воедино действительность. Никогда мне еще так не хотелось стать невидимым.
Я не ожидал, что избавление будет таким скорым и таким простым. Оно пришло с пронзительным сверлящим свистком арбитра и немедленным пасом в мою сторону.[28] Касание мяча меня словно бы расколдовало, и я почувствовал, как тело мое вновь вернулось ко мне. В тот самый момент я забыл и о трибунах, и об именитых соперниках, и о политической сверхзадаче матча. Я вдруг испытал то же подростковое упоение игрой, какое испытывал, играя до позднего вечера на спортплощадке у родительского дома. Почувствовав, как мяч послушно лег у моей правой ноги, одним движением я пробросил его мимо нападавшего на меня соперника, удивившись на ходу, что обыграл самого Олега Блохина, блиставшего в русской сборной семидесятых годов. Я уже не застал его в деле, но в кадрах футбольной хроники неоднократно видел два замечательных гола, забитых им «Баварии». Когда я обыграл шотландца Кигана, на трибунах раздались аплодисменты. Не скрою, что внутренне я себе также поаплодировал. Не рискуя испытывать судьбу дальше, я отдал мяч бежавшему слева депутату Бундестага Мюллеру. Как я узнал позже, Мюллер был депутатом от партии демократического социализма, единственной антивоенной партии Германии. Мяч не послушался демократического социалиста и укатился за пределы поля.
После того, как захлебнулся наш первый наступательный порыв, бывшие футболисты показали, чего они стоят. В опасной близости от ворот мяч кружился над нашими головами, перелетая от одного футбольного пенсионера к другому. Наши ворота защищал русский налоговый министр, и для любого, кто хоть немного был знаком с юмором Анри, аллегория не составляла загадки. Как ни смешно, но у этого высокого белобрысого парня хватательный рефлекс был и в самом деле безупречным, что спасло нас от нескольких неминуемых голов. Впрочем, после дальнего удара Руммениге бессилен оказался и он. К середине первого тайма мы начали проигрывать.
Проигрывать Анри не запрещал. Небольшое отставание в счете в начале матча было, с его точки зрения, даже полезно: оно придавало игре интригу и драматизм. Чего Анри не позволял категорически, это сплевывать и сморкаться на траву. Помню, этот запрет меня даже задел, и я обиженно ответил, что повода для подобных предупреждений не давал. Ничуть не изменив строгого своего тона, Анри сказал, что даже вполне культурные люди, попав на футбольное поле, начинают плеваться или прочищать нос, закрывая попеременно все имеющиеся ноздри. Хуже того. Взволнованные ходом игры, эти же самые люди начинают безотчетно трогать свои гениталии, что производит разочаровывающее впечатление. Анри как в воду глядел: и носы, и гениталии играли в этом матче заметную роль. Интересно, что первые минуты все как-то еще держались, но после пропущенного гола начали постепенно терять над собой контроль. Телекамеры не жалели крупных планов.
