Тони Моррисон - Возлюбленная
Я Возлюбленная, и она моя. Сэти – та, что собирала цветы, желтые цветы, прежде чем скорчиться на земле. Уносила цветы прочь, обрывая их зеленые листья. Теперь эти цветы – на том стеганом одеяле, под которым мы спим. Она готова была вот-вот улыбнуться мне, когда явились те люди без кожи и вытащили нас наверх, на солнечный свет, вместе с мертвыми, а мертвых побросали в море. Сэти тоже упала в море. Она упала сама. Они ее не толкали. Она сама туда упала. Она готова была вот-вот улыбнуться мне, но когда увидела, как мертвых сталкивают в море, то прыгнула тоже и бросила меня одну и без лица и своего лица мне тоже не оставила. Сэти – то лицо, которое я нашла и потеряла в реке под мостом. Когда я погрузилась в воду, то увидела, как ее лицо приближается ко мне; это было и мое лицо тоже. Я хотела с ней соединиться. Я пыталась, но она всплыла наверх, к солнечным зайчикам. Я снова потеряла ее, но отыскала тот дом, о котором она мне шепнула, там она и была, и наконец улыбалась мне. Это хорошо, но я не могу снова потерять ее. Единственное, что я хочу знать: почему она прыгнула в воду, там, где мы прижимались к земле? Зачем она это сделала, когда вот-вот собиралась улыбнуться мне? Я хотела прыгнуть к ней в море, но и шагу не могла сделать; я хотела помочь ей, когда она собирала цветы, но меня слепил дым от выстрелов, и я снова потеряла ее. Три раза я теряла ее: один раз, когда она собирала цветы, из-за тех шумных облаков; потом, когда она прыгнула в море, вместо того чтобы улыбнуться мне; и еще раз под мостом, когда я погрузилась в воду, чтобы соединиться с ней, и она подплыла ко мне, но так и не улыбнулась. Она шептала мне что-то, жевала меня, потом уплыла прочь. Теперь я нашла ее в этом доме. Она улыбается – мое лицо улыбается мне! Я ни за что не расстанусь с ней. Она моя.
Скажи мне правду. Ты ведь пришла оттуда?
Да. Я была там.
Ты вернулась из-за меня?
Да.
Ты помнишь меня?
Да. Я тебя помню.
Ты никогда меня не забывала?
У тебя мое лицо.
Ты действительно простила меня? Ты останешься? Здесь тебя никто не тронет.
А где те люди без кожи?
Там. Далеко отсюда.
Они не могут добраться сюда?
Нет. Один раз пытались, но я их не пустила. Они больше никогда не
вернутся.
Один из них был в том же доме, где и я. Он делал мне больно.
Они больше не смогут сделать нам больно.
Где твои сережки?
У меня их забрали.
Те люди без кожи забрали их?
Да.
Я хотела помочь тебе, но облака застилали мне путь.
Здесь таких облаков нет.
Если они наденут тебе на шею железный кружок, я его разгрызу.
Возлюбленная моя.
Я сплету тебе новую круглую корзинку.
Ты вернулась. Вернулась.
А мы с тобой улыбнемся мне?
Разве ты не видишь, что я уже улыбаюсь?
Я люблю твое лицо.
Мы играли у ручья.
Я была в воде.
А когда было тихо, мы играли.
Облака шума застилали мне путь.
Когда ты была нужна мне, ты всегда приходила.
Мне нужно было ее лицо, чтоб улыбнуться.
Я могла слышать только дыхание.
Он больше не дышал; видны были только зубы.
Она сказала: ты не причинишь мне зла.
Она причинила мне боль.
Я буду защищать тебя.
Я хочу ее лицо.
Не люби ее слишком сильно.
Я уже люблю ее слишком сильно.
Осторожней, она может околдовать тебя.
Она жует и глотает.
Не засыпай, когда она расчесывает тебе волосы и заплетает косы.
Она тот смех, что смеялся во мне.
Я слежу за домом; и за двором тоже.
Она меня бросила.
Скоро за нами приедет папа.
Горячо.
Возлюбленная
Ты моя сестра
Ты моя дочь
Ты мое лицо; ты – это я
Я вновь обрела тебя; ты вернулась ко мне
Ты Возлюбленная моя
Ты моя
Ты моя
Ты моя
У меня есть молоко для тебя У меня есть улыбка для тебя Я стану
заботиться о тебе
Ты мое лицо; я – это ты. Почему же ты бросила меня? Ведь я – это ты
Я больше никогда не оставлю тебя
Никогда больше не смей оставлять меня
Ты никогда больше меня не оставишь
Ты погрузилась в воду
Я пила твою кровь
Я принесла тебе молоко
Ты забыла мне улыбнуться
Я любила тебя
Ты сделала мне больно
Ты вернулась ко мне
Ты меня бросила
Я ждала тебя
Ты моя
Ты моя
Ты моя
* * *Это была совсем маленькая церковь, не больше гостиной в зажиточном доме. Скамьи были без спинок, а поскольку прихожане сами исполняли обязанности хора, то специального места для хора не требовалось. Прихожане побогаче специально пожертвовали некую сумму на строительство кафедры для пастора, чтобы он несколько возвышался над своей паствой, однако особой необходимости в этом не было – нельзя же оказаться пастору выше белого дубового креста, который уже занял подобающее место. Прежде чем стать церковью Спасителя, этот дом служил бакалейной лавкой, где боковые окна были ни к чему, а окна фасада использовались как прилавок Они были заклеены бумагой, пока члены конгрегации решали, то ли закрасить стекла, то ли повесить на окна шторы – им хотелось одновременно и обрести уединение, и не лишиться света, который просачивался сквозь стекла. Летом двери постоянно оставались открытыми навстречу ветерку. Зимой железная печка грела как могла. Перед дверями было крепко сколоченное крыльцо, где обычно прежде сиживали покупатели бакалейной лавки, а дети смеялись над историей про мальчишку, который сунул голову между прутьями перил, да так и застрял. Солнечным тихим январским днем на крыльце было теплее, чем в самой церкви, особенно если железная печка не топилась. В сыроватом подвале холод не так пробирал до костей, но там не было ни света, чтобы пробраться к тюфяку на полу, ни таза для умывания, ни гвоздя, на который можно повесить одежду. А масляная лампа, принесенная Полем Ди, выглядела в подвале настолько печально, что он предпочитал сидеть на крыльце и согреваться, прикладываясь к бутылочке, которую засунул в карман куртки. От выпитого действительно становилось теплее, но глаза у Поля Ди все время были красными. Он зажал руки между коленями не потому, что они дрожали; просто ему некуда было их деть. Заветная жестянка из-под табака была теперь открыта, содержимое ее кружилось перед ним, превращая его то ли в свою игрушку, то ли в жертву.
Он никак не мог понять, почему все это длится так долго. Он с тем же успехом мог бы прыгнуть в огонь вместе с Сиксо, и они отлично посмеялись бы вместе. Все равно ведь пришлось сдаваться, почему же не встретить свою гибель со смехом, выкрикивая «Семь-О»? Почему бы и нет? К чему откладывать? Он уже однажды смотрел вслед своему брату, махавшему на прощанье рукой с задка телеги, – жареный цыпленок в кармане, на глазах слезы. Мать. Отец. Матери он не помнил. Отца никогда не видел. Он был самым младшим из трех сводных братьев (мать у них была одна, а отцы разные), проданных Гарнеру и живших у него на ферме без права выходить за ее пределы целых двадцать лет. Однажды, в Мэриленде, он встретил четыре семьи рабов, которые в течение ста лет жили вместе: прадеды, деды, матери, отцы, тетки, дядья, двоюродные сестры и братья, дети. Мулаты, квартероны, негры, метисы. Он смотрел на них с восторгом и завистью и каждый раз, встречая большие семьи цветных, приставал к ним с вопросами, кто кому кем приходится.
