Арман Лану - Пчелиный пастырь
Проезжая обсаженную пихтами дорогу у Альзенга, они наткнулись на снежные сугробы. Над величественным силуэтом аббатства Сен-Мартен, высившегося на отвесной скале — громадные угрюмые трехэтажные монастырские строения с чуть покатыми крышами, — высоко поднималась колокольня. Строительство этой твердыни господней было продиктовано множеством различных соображений, только не религиозных.
Высокий монах, кожа да кости, как у его господина с «Положения во гроб» — картина, которая не понравилась ни Лонги, ни гауптману Линдауэру, — поклонился им и представился:
— Капитан Лао, семьдесят третий пехотный. Простите за эту одежду: я сменил род оружия.
Капитан был участником боев сперва в Лотарингии, потом на Севере. Они вошли погреться в зал, где летом обычно собирались туристы.
— Пчелиный пастырь прибыл сюда в июле сорок четвертого. Он искал участок более компактный, чем в Манте. А у нас есть пастбища по направлению к Конку. И там есть старое лесничество. Туда ведет дорога. Не слишком хорошая, но сносная. Я думаю, вы хотите все увидеть своими глазами. Подождите, я тут кое-что забыл.
Скоро он появился снова. Выйдя за порог, заперев калитку, он вытащил из-под сутаны трубку и красный резиновый кисет, придающий привкус автомобильной шины грубому солдатскому табаку. Отец, он же брат Лао, приобрел в армии дурные привычки.
— Поехали. Держитесь крепче.
Лао указывал Пауло дорогу. Машина подскакивала; у пассажиров перехватывало дыхание, когда они снова плюхались на сиденья. Пауло каждый раз чертыхался и краснел, вспоминая о своем соседе, ловко выходил из положения и снова чертыхался.
Эме живо вспомнил, как поднимались в гору два их грузовичка «Берлье» и фургоны, вспомнил крики, толчки на ухабах и олимпийское спокойствие Пастыря.
— Самая трудная часть дороги позади, — сказал отец Лао.
Это было сказано несколько преждевременно. «Джип» застрял в рытвине, накренившись в весьма опасном положении, грозившем пассажирам малоприятной перспективой рухнуть на черепичные и шиферные крыши аббатства.
Четверо пассажиров выскочили из машины и Начали подкладывать ветки под колеса. Пауло влез в машину и, дав полный газ, включил все четыре передачи. «Джип» подпрыгнул, из-под колес полетели комья снега.
— Не останавливайтесь! — крикнул отец Лао.
Остальную часть пути они прошли пешком. Пейзаж казался тем более восхитительным, что они входили в него, как в брейгелевскую «Зиму». Благодаря движущемуся навстречу переднему плану, опаленным огнем, порыжевшим кустам он словно бы жил своей напряженной жизнью. Вокруг аббатства петляла дорога, стягивая его словно шнурком. Отсюда еще понятнее становился воинственный замысел строителей, видны были мощные стены, укрепленные контрфорсами, упирающимися в скалы. Капитан в сутане с превеликой гордостью показывал им Верне, утонувший в парках, Саорру, Тур де Гоа и Пи. Гора была в облезлой горностаевой мантии.
Далеко-далеко от них, внизу неслась Тета, неслась от Фонпедруссы к Венсу. Что сталось с дезертировавшими жандармами? А за рекой снова начинался танец гор.
— Боже мой, до чего ж красиво! — воскликнул Эме.
Как это говорил Капатас по-каталонски? Эх, позабыл… Это трагедия постепенного забвения… Ах да! Он говорил: «Qu’es bonic!»
Отец Лао глубоко затянулся. Из его трубки вылетел густой голубоватый дымок и неповторимый запах влажных трав.
— Я добавляю туда тмин, — смущенно сказал монах.
— Я пришлю вам табак из Семуа. Он еще крепче. Он вам понравится.
Они прошли еще четверть окружности по тринадцатиградусному, как доброе вино, склону и очутились на земляной площадке.
Узкая площадка зацепилась за бок Канигу, словно тонконогие грибы, которые вырастают на стволах деревьев под прямым углом. Это был последний лагерь Пастыря. Верхняя губа майора Лонги задрожала, а костлявая рука монаха-воина сжала его плечо, причиняя боль зарубцевавшейся ране.
Хрустевший под ногами снег тонким саваном окутал разрушенный лагерь, но развалины молчаливо вопияли о том, что здесь произошло. Прежде всего Пастырь, как и его соседи-монахи, выбрал это место в силу стратегических соображений. Штурм такого лагеря должен был быть делом нелегким. Сборные металлические части фургонов расплющили ободья колес. Из пережженных моторов вытекал расплавленный гудрон. Только второй фургон остался наполовину целым, и до сих пор еще можно было прочесть в углублениях буквы, оставшиеся от старой надписи:
РК
АРА ПО ПОНА
Закутавшись в плащ, Лонги ходил взад и вперед по площадке. Лагерь венчала крутая, труднодоступная даже для альпинистов скала. Прислонившись к Конку, сведя воедино старинные красноватые постройки, окруженные решетками, лагерь был доступен только с дороги. Два грузовика и фургоны замыкали кольцо вокруг лагеря, который напоминал о бурской войне, о завоевании Дальнего Запада или о продвижении колонистов в глубь Австралийского континента. Снежный покров толщиной в десять сантиметров покрывал эти обломки, пожар нарисовал на скале сумасшедшие черные фигуры.
— Немцы были вооружены до зубов, — рассказывал монах. — Мы-то знали об этом. Но мы ничего не могли поделать, кроме как предупредить их. Они хотели отправить из лагеря мамашу Кальсин. Но она отказалась.
У Лонги вертелась на языке чудовищная острота. От нее осталась лишь тотчас погасшая искорка.
— Сколько их было?
— Человек десять-одиннадцать. Мы так и не смогли подсчитать точно.
Эме мысленно сделал перекличку. Пастырь, датчанин, Сантьяго — тот самый, который убил тетерева-межняка, Толстяк Пьер, американец, дезертир-полицейский, пришедший в Сопротивление, мамаша Кальсин…
— …да еще трое или четверо испанцев, — добавил отец Лао. — Оружие брали со склада los rojos[136] — оно давно хранилось у нас на монастырском кладбище. Один из наших братьев сторожил этот тайник. Он держал оружие в прекрасном состоянии.
— Оружие красных…
— Оружие каталонцев, сын мой. И потом брат, который был сторожем на кладбище, не слишком распространялся об этом!
— Ну, а пчелы?
— Все ульи помещались на плато.
— Капатас не любил устраивать свое жилье поблизости от пчел.
— Ему показали место, которое до войны служило складом археологов. Именно там он поместил все оборудование. Там спал он сам и все, кто обслуживал его пчельник. Других лиц там, само собой разумеется, не было.
О расположении немецких войск их информировал полицейский из Прада. Все произошло очень быстро. Немцы перегруппировались в Корнейа, в Ториниа и в Корталетах. Они патрулировали между Пи и Батерскими рудниками. Восемнадцатого числа на рассвете мы услышали гул моторов. Немцы взломали ворота аббатства. Они заперли нас в часовне. Это были эсэсовцы. Огонь они открыли часов в шесть утра. В полдень, судя по звукам, они подошли к лагерю. Дорога обстреливалась. Часов в пять вечера загрохотали минометы. Немцы все время бегали туда-сюда. Потом наш аббат стал кричать, трясти дверь. Это не помогло. Мы нагромоздили скамейки до самых витражей. Выбили стекла, и через эти дыры нам удалось вылезти. Немцы все еще были тут. Они вопили, как всегда: «Schnell! Schnell! Rasche!» Братия забаррикадировалась в трапезной, а я остался с самым молодым из нашей братии — с отцом Мишелем. К нам присоединился и наш садовник. Глаза у него были похожи на глаза русского кролика, лицо одутловатое. Ему хотелось что-то сказать. Он не мог. Бедный отец Галамус — он так и не оправился от пережитого потрясения! Мы стали карабкаться в лагерь, не вылезая на дорогу. Я глядел на нее искоса. Это было непостижимо: человек двадцать немцев спускались вниз, размахивая руками. Наверху, у Пастыря, уже ничего не было слышно. Мы вернулись в аббатство, чтобы рассказать обо всем, что видели, потом опять ушли, тем же самым путем, и с нами был еще наш кладбищенский сторож. Он хотел, чтобы мы взяли с собой оружие. У меня руки так и чесались. Но отец настоятель не захотел. На сей раз немцев уже не было видно. Мы вышли на дорогу, но далеко пройти по ней не смогли. Между трупами, усеявшими скалы, и лагерем Капатаса стояла стена из пчел. Я не оговорился: стена из пчел. Наш аббат сказал: «Дети мои, надо возвращаться. Это подлежит не нашему суду». Он позвонил в Верне и в Прад. Потом мы спели «De profundis»[137].
Капатас стреляет из карабина. Немец подпрыгивает, падает и катится по скалам вниз. Пахнет порохом. Сбоку, лежа за легким пулеметом, датчанин короткими очередями укладывает атакующих, как только они возникают в прорези прицела, а затем добивает. Толстяк Пьер размахивает гранатой. Все те же немецкие гранаты с рукоятками. Когда Политком был в последний раз в лагере, он оставил целый запас гранат. Жар стоит невыносимый. Ситуация благоприятна для осажденных, вот только край лагеря, прилегающий к лесу, ненадежен. Эсэсовцы, вышедшие на обыкновенное прочесывание местности, попадают на войну. Война — это их ремесло. Остановившись на середине склона, они уходят в укрытие, дальше не продвигаются и стреляют во все, что движется.
