Вионор Меретуков - Дважды войти в одну реку
— Один чёрт, в России, я всё более и более убеждаюсь в этом, никакой государственный строй не приживется. Ни демократия, ни монархия, ни тоталитаризм… Видно, правда, что у России особенный путь. Но вот вопрос, что он собой представляет, этот путь, и куда ведет, к какой пропасти? Знал я, что политика — грязное дело, но чтобы настолько!..
— Не грязнее любого другого, — проворчал Герман. Он хорошо знал из рассказов своих друзей, какие чудеса творятся в мире искусства и науки.
— Кстати, вы кто по национальности? — спросил Солженицын через минуту и, не дожидаясь ответа, продолжил: — фамилию у вас, батенька, подгуляла. Что это за фамилия такая — Колосовский? — он окинул взглядом фигуру Германа. — Не из евреев будете? Может, именно поэтому вам не хватает русского духа и вышеупомянутого российского размаха, что вы мыслите местечковыми категориями? Впрочем, это я так спросил, для разговора…
Колосовский вяло ухмыльнулся:
— Понятное дело, что для разговора. Читал я этот ваш труд о евреях, "Двести лет вместе". Не хочу говорить об этом… Замечу только, как бы вы там ни старались уверить читателя в том, что всеми силами стараетесь оставаться в рамках строгой объективности, ослиные уши антисемита торчат над каждой строкой. Что вы хотели доказать? Зачем?
— Много вы понимаете! Да я и половины не написал того, что знаю о евреях.
Герман сказал:
— А по национальности я, если вам так интересно, из познаньских поляков, одна моя бабка была дочерью католического священника, а другая воспитывалась в варшавском институте благородных девиц. Оба деда были дворяне и погибли в Гражданскую. Кстати, такой вот хрестоматийный парадокс, один сражался за белых, а другой, — соответственно, за красных.
— Неубедительно! Почему же вы тогда при коммунистах сделали такую блестящую карьеру, дослужившись до замминистра? Помнится, у большевичков были свои счеты к социально чуждым элементам. Как вам удалось провести их при заполнении личного листка учета кадров?
Колосовский пожал плечами.
— Не знаю, надул как-то. Что-то скрыл, чего-то не дописал, что-то приписал. Словом, как-то проскочил.
— Вот тут верю. И с куда более видными, уж извините, Герман Иванович, повторяю, с куда более видными политическими фигурами случалось подобное. Например, с Андреем Януарьевичем Вышинским, который начинал меньшевиком и, по некоторым, вполне достоверным сведениям, перед самым октябрьским переворотом по поручению Временного правительства с шестизарядным револьвером системы Смит-Вессон в районе Обводного канала гонялся по крышам за гениальным продолжателем великого дела Карла Маркса и Фридриха Энгельса Владимиром Ильичем Ульяновым (Лениным). К сожалению, Вышинский Ильича не поймал. Опытный конспиратор Ульянов ушёл огородами. Вышинский остался с носом. Позже он перекинулся к большевикам. Странные были времена! Непонятные! Почему-то Вышинскому этот компрометирующий биографический факт с погоней за будущим основателем первого в мире государства рабочих и крестьян никто потом в упрек не ставил. Напротив, это никак не помешало ему спустя двадцать лет стать государственным обвинителям на процессах по делам старых большевиков, сподвижников Ильича: Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова, Пятакова. Тут он от души порезвился! Видимо, Сталин, зная подноготную Андрея Януарьевича, решил использовать себе во благо непреодолимую тягу этого талантливого негодяя к преследованиям и убийствам. Кстати, меня всегда удивляло вот что. Ведь почти все вожди мирового пролетариата не могли похвалиться своим пролетарским происхождением. Ленин, несмотря на еврейские корни, был дворянином, Дзержинский — тоже. Опять-таки, Чичерин… Да и сам Вышинский был родственником кардинала. А позднее дворянское, купеческое или священническое происхождение ставило крест на продвижении по службе. Последнее дело, если твоим предком оказывался какой-нибудь ювелир Циммерман, священник отец Варфоломей или столбовой дворянин Пережогин… Просто необъяснимая загадка, кабалистика какая-то… Воистину, дьявольское изобретение, этот коммунизм!
Солженицын махнул рукой, в ажитации схватил со стола какую-то книгу, наугад открыл ее и машинально принялся читать:
— "Как известно, мир несовершенен. Устоями общества являются корыстолюбие, страх и продажность. Конфликт мечты с действительностью не утихает тысячелетиями. Вместо желаемой гармонии на земле царят хаос и беспорядок". Кто это написал? — глаза Солженицына опасно сверкнули, он повертел книгу в руках и прочитал имя автора на обложке. — Довлатов? Кто такой?
— Это писатель. Очень хороший русский писатель. Его имя знает сейчас вся Россия.
— Вся Россия? Правда? Первый раз слышу… Надеюсь, он умер?
— К сожалению, да. В Нью-Йорке, двадцать лет назад.
— Его счастье! Будь он жив, я бы ему показал, где раки зимуют! Вот он пишет, что мир несовершенен. Мир-то как раз, к его сведению, совершенен. А несовершенен человек, которого надо бы хорошенько вздуть…
Резко зазуммерил телефон.
Колосовский сразу снял трубку.
— Вы один в кабинете? — услышал он голос президента.
— Один… С Александром Исаевичем.
— А этот что у вас делает? — еле заметная заминка. — Жду вас к шестнадцати тридцати.
— Тема?..
— Тема? А никакой темы не будет, голубчик. Так, посидим, поговорим, чаёк попьем, бутербродиками с севрюжинкой полакомимся… А этого… гоните. Гоните к чёртовой матери, чтоб духу его не было! Пора ему выкатываться из правительства, пока он всем нам плешь не проел. Впрочем, я ему это сам скажу. Позже… Итак, до встречи.
Солженицын продолжал ходить по кабинету и бубнить:
— Несовершенен и гнусен человек. Облик его мерзопакостен стал, ибо в безверии, слеподанной коммунистами нелюдской срамодеятельностью, он запакощен со слюнтяеродного младодетства. Где нет веры православной, там нет и покоя душе, в которой и есть только спасение каждому пришедшему в животворящую жизнь, данную нам свыше… Токмо преоборясь с проклятогнусной наследовательностью, мы в отдаляемостной сутевой заостренности будущего смогли бы провзгядом пробить просветление и прозор людской.
Герман обеими руками схватился за голову.
— Ничего не понимаю! То ли я дурак такой, то ли… Послушайте, коллега, у вас нет за пазухой бутылки водки? Опохмелиться бы мне…
— Нет у меня никакой водки! Водка — яд, это вам каждый скажет. Россия, если все будут пить, как вы, погибнет. Погодите, дайте закончить! Камнем гробовым давит грудину и разламывает чресла еще не домершим православным русским людям…
— Александр Исаевич! Это невыносимо! Вы бы еще полностью на церковнославянский язык перешли! Неужели нельзя простые мысли выражать простым и ясным современным языком?
Солженицын выпучил глаза.
— Куда уж понятнее… — упавшим голосом сказал Герман. Никогда он не был так близок к помешательству.
— Слава Богу, — Солженицын счастливо вздохнул, — а то я подумал, что вы совсем уж тяжкодум! Я рад, что мои мысли вкоренились в вас, так сказать, вовнутрились в вашу духовную серёдку, — он пристально посмотрел на Германа, — вы даже как-то взором просветлели. Вот, видите, милостивый государь, небольшая беседа, и никакая водка не понадобилась…
* * *…Президент между бутербродами и чаем дружелюбно сказал Колосовскому, что его пребывание на посту председателя правительства слегка затянулось, хотя, надо признать, оно было в целом плодотворным для России. Президент дал понять собеседнику, что Герман за те несколько месяцев, в течение которых он делал вид, что рулит правительством, навредить государству, слава Богу, не успел, иными словами, каши не испортил. А это немало. Не каждый бы смог.
Но сейчас настает такой ответственный период, когда нужно слегка усилить некоторые направления, и здесь потребны свежие, молодые силы, особенно перед выборами, которые… Словом, господину Колосовскому надо будет завтра же передавать дела преемнику.
— А кому передавать?
— Да передайте кому-нибудь… Это не важно. Всё равно я… — президент умолк и с многозначительной улыбкой воззрился на Германа.
Потом беседа возобновилась, и от имени государства президент поблагодарил Германа Ивановича за проделанную работу и сказал, что через короткое время известит его о новом назначении. Его богатый опыт и высокий профессионализм еще пригодятся стране, сказал президент и почему-то похлопал себя по ляжке.
