Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2009)
В содержательном очерке, посвященном истории переплетной культуры в России, можно найти квалифицированный анализ особенностей индивидуального переплета разных эпох. Вот где применяются на деле только что аннотированные и сопровожденные иллюстрациями термины. Зоркий глаз историка способен определить принадлежность переплета определенному периоду времени (и даже — конкретному мастеру) именно благодаря особенностям (либо по признаку наличия/отсутствия) бинтов, наклеек , торшонирования и т. д.
Автор доводит историю российского индивидуального переплета практически до наших дней, прослеживает перипетии развития переплетного дела не только в период его расцвета на рубеже XIX — XX столетий, но и в эпоху упадка, в советское время, когда на общем фоне достаточно высокой и разнообразной полиграфической культуры переплетное мастерство во многих случаях становилось не более чем ремеслом, утрачивало привлекательную близость к искусству. Имена легендарных и современных мастеров переплета, упоминаемые в объемистом томе, их труды, воспроизведенные в каталоге, их фотопортреты, документы — все это обилие и разнообразие материала предвещает читателю книги М. Сеславинского «неизъяснимы наслаждения», неповторимые мгновенья приобщения к искусству книги.
Хотелось бы в заключение сказать и об общем оптимистическом тоне, который доминирует в фундаментальной работе автора рецензируемого альбома-каталога. Дело в том, что культура не знает устаревших технологий, которые и устаревают-то лишь в глазах обычного бытового потребителя. «Устаревшие» технологии перестают быть ремеслом, обслуживающим сиюминутные запросы покупателя, пользователя, и стремительно приближаются по своему статусу к искусству. Так произошло, например, с механическими хронометрами, сохранившими высокий статус в эру кварцевых часов, так случилось и с виниловыми пластинками, ставшими знаком высшего мастерства в эпоху повальной «цифры». То же самое произошло и с индивидуальным переплетом на фоне господства одноразовых покетбуков, во времена натиска звуковых и цифровых книг.
…Мне доводилось бывать в домашних библиотеках, которые «начинались» в 1890-х и даже в 1830-х годах, — это легко определить по датам выхода в свет томов, стоящих на полках. Вот прижизненный князь В. Ф. Одоевский, вот «народные» суворинские томики Пушкина… Многолетняя сохранность домашних библиотек — свидетельство стабильности семейных традиций, культурной преемственности, преодолевающей любые общественные бури. Индивидуальные переплеты в таких домашних библиотеках присутствуют непременно, служат их лучшим украшением. Человек, годами живущий рядом с книгами, изданными до его рождения, совершенно иначе думает «о времени и о себе». Он с неизбежностью понимает, что не книги принадлежат ему, а — в значительной степени — он принадлежит книгам, которые (бог даст!) будут ценимы и в те времена, до которых ему самому не дожить. Во времена, когда одноразовыми стали уже не только шариковые ручки, но и фотоаппараты, и другие чудеса техники, когда все разнообразие замысловатых устройств, служащих человеку, сводится к короткоживущим гаджетам, нам всем необходимо помнить о долгих и давних культурных традициях, возвращающих человеку глубокое дыхание культуры, чувство приобщенности к большому времени, к истории. Всем этим благородным задачам с успехом служит книга М. Сеславинского — замечательный труд историка книжного дела, знатока книги, внимательного читателя, тонко чувствующего и емко формулирующего глубинные закономерности развития отечественного искусства книги.
Дмитрий БАК
[21] Д о с т о е в с к и й Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти томах. Т. st1:metricconverter productid="10. Л" w:st="on" 10. Л /st1:metricconverter ., 1974, стр. 442.
КНИЖНАЯ ПОЛКА ВЛАДИМИРА ГУБАЙЛОВСКОГО
+9
Б а х ы т К е н ж е е в. Крепостной остывающих мест. Стихотворения 2006 — 2008. Владивосток, «Альманах „Рубеж”», 2008, 80 стр. (Серия «Линия прибоя»).
У этой книги Бахыта Кенжеева любопытная судьба. Она была закончена летом 2008 года, а осенью того же года вышла. Но не в Москве и не в Питере, а во Владивостоке. По замыслу издателя альманаха «Рубеж» и организатора международного поэтического фестиваля «Берега» Александра Колесова эта книга должна открыть поэтическую серию «Линия прибоя». Во время первого фестиваля в октябре 2008 года в малом зале Владивостокской филармонии прошла презентация, на которой почти всю эту небольшую по объему книгу Кенжеев и прочитал. А читает Бахыт Кенжеев замечательно: он голосом проламывает пространство и увлекает слушателя в образовавшийся водоворот. Мне посчастливилось на этой презентации присутствовать.
Кенжеев — поэт, тесно связанный с русской (и мировой) поэтической традицией. Он трогает ее струны, и они будят прошлое и окликают будущее.
Здесь не избежать сравнения поэтической работы Кенжеева с двумя другими мэтрами — поэтами, тоже когда-то (в 70-е годы) входившими в объединение «Московское время», Алексеем Цветковым и Сергеем Гандлевским. Их отношения с традицией, на мой взгляд, складываются не так, как у Кенжеева. Цветков — поэт более авангардный, ориентированный не столько на сохранение традиции, сколько на ее разрушение (хотя, и разрушая, он от традиции отталкивается). Гандлевский преодолевает традицию отчетливой опорой на экзистенцию, иначе говоря, его стихи нагружены таким тяжелым содержанием, что традиционные стиховые формы под ним деформируются и теряют устойчивость.
Кенжеев традицию не разрушает синтаксически, не деформирует семантически — он ее варьирует, оставаясь на границе, — здесь она действительно звучит как струна.
Если представить этих трех поэтов как трезубец, то Кенжеев — это центральный зуб, и это обязывающее и неустойчивое положение: чуть отклонись — и себя потеряешь.
На границе традиции нельзя ошибаться: чуть вниз — и выйдет штамп, чуть вверх — и уйдешь в пустоту, теряя контакт с реальностью.
Но если дистанция выбрана верно, она дает серьезные преимущества, поскольку поэт, оставаясь собой и занимая отдельное, только ему принадлежащее место, может задевать множество накопленных, хотя часто и слежавшихся смыслов.
«Крепостной остывающих мест» — замечательный пример такой работы.
Очень важную (кажется, даже определяющую) роль в поэтике Кенжеева играет эпитет: «цианистый прилив венецианский», «цинковые листья», «месяц цинковый», «неотложные боги» (это кивок в сторону Гандлевского — «ангел участковый»). Эти болезненные эпитеты взяты из разных стихотворений, и они как бы подводят к такому образу, почти штампу: «железные гробы». А дальше читатель не может не вспомнить, что «цинк» — слово слишком современное: цинк — это ящик патронов, цинк — это «груз 200». Так происходит неназванный, но неизбежный выход к горестным будням сегодняшнего бытия.
На одном из своих выступлений Бахыт Кенжеев заметил, что лучшие стихи те, которые нельзя пересказать прозой. Стихи Кенжеева действительно прозой не перескажешь.
Самое, пожалуй, прозаическое стихотворение в книге — «…тем летом, потеряв работу, я…». Оно написано белым пятистопным ямбом (да еще со сбоями ритма), и у него подчеркнуто прозаический сюжет. Потеряв работу, лирический герой решает «заняться творчеством». Но неожиданно какие-то строители начинают с семи утра до вечера долбить и месить прямо под окнами. Какое уж тут творчество! Тогда герой решает улететь в Москву, где рассчитывает в тихой квартире продолжить свои творческие занятия. Но не тут-то было: здесь тоже начинается стройка. Герой улетает в «другую столицу» в надежде все-таки спастись от преследующей его стройки. Но и здесь, стоит ему приехать, начинает «буйствовать отбойный молоток». Каков же вывод? «Грохочет новый мир, / а старый, как и я, идет на слом». Вроде бы я все пересказал. Но ведь нет: в пересказе не слышен тот почти физический грохот, который стоит в стихах, его-то пересказать как раз не удается.
Книга называется довольно загадочно: «Крепостной остывающих мест». Это последние слова из стихотворения «Я не помню, о чем ты спросила…». Стихи эти — вполне традиционный разговор с Музой. Вот только Муза у Кенжеева — не Евтерпа и не Эрато, а Ниобея:
отступай же, моя Ниобея, продирайся сквозь сдавленный лес
стрел, где перегорают, слабея, голоса остроклювых небес —
да и мне — подурачиться, что ли, перед тем как согнусь и умру
