Энсон Кэмерон - Жестяные игрушки
— По дороге к помосту Комитета я задерживаюсь перед сценой натурализации. Премьер-министр как раз закончил речь, и толпа у сцены вежливо аплодирует. Предстоит посвятить в граждане Австралии первого за сегодня человека. Маленького черного африканца в большой, с чужого плеча спортивной куртке выталкивают из толпы слева от сцены. Он выходит на середину, и женщина в наряде, напоминающем форму стюардессы, протягивает ему Библию. Он берет Библию обеими руками и пристально вглядывается в нее. Премьер-министр спускается со своего подиума и останавливается, заложив руки за спину и улыбаясь каждому, на кого падает его усиленный очками взгляд. Потом делает шаг вперед и фокусирует свою улыбку на этом человеке, который отрывает взгляд от Библии и улыбается в ответ, хотя в глазах его читается нескрываемый страх, и вообще вид у него такой, будто он вот-вот спрыгнет со сцены и бросится наутек сквозь толпу, визжа, размахивая руками и петляя, как загнанный заяц. Похоже, там, откуда он родом, улыбающиеся политические лидеры предвещают чудовищные потрясения. Похоже, в отдельных африканских странах существует правило, по которому чем шире улыбка, тем тяжелее иго этого улыбающегося деспота. Поэтому, чем сильнее фокусирует наш Премьер-министр свою улыбку на его лице, тем более испуганным он кажется и тем шире улыбается Премьер-министр, чтобы успокоить его. И так оба усиливают эмоции друг друга. И так до тех пор, пока я не начинаю бояться, что демократически избранный лидер страны убьет этого человека своими благими намерениями. Что того просто кондрашка хватит от светских манер.
В парк залетают звуки продолжающегося парада. Кваканье, словно звук одной из резиновых груш, прикрепленных к рожку, которыми пользуются для общения бессловесные клоуны в цирке. Следом за кваканьем доносится волнами рокот, возможно, означающий смех толпы.
Женщина в костюме стюардессы протягивает Премьеру и перепуганному черному человеку по карточке-шпаргалке и подталкивает перепуганного человека к микрофону. Премьер-министр подходит к микрофону сам, останавливается рядом с перепуганным мужчиной, улыбается ему и читает вслух: «Отныне и навсегда, во имя Господа…» Он делает паузу и кивает рождающемуся гражданину. Мол, продолжай.
— Ат ныня и наффседа, вуиммяос пада, — шепчет черный человек. Он, оказывается, американец.
— Я клянусь в верности Австралии и ее народу, чьи демократические убеждения разделяю.
— А кланусс ффернас ти Арстралии ие народу, чи демаркисские бжденния я раз дваю, — шепчет тот.
— Чьи права и свободы уважаю, и чьи законы я обязуюсь блюсти.
— Чи прара и собды уважу, ичи законы обус блей.
Премьер-министр подходит к нему вплотную, берет за руку и трясет, и не по росту большая спортивная куртка прыгает вверх-вниз, — и тот с облегчением улыбается Премьер-министру, чья улыбка — это просто пугающая гримаса ротового отверстия, и ныряет обратно в передние ряды толпы, сопровождаемый вспышками прессы. Его сделали гражданином. Он горд. Но, как рано или поздно понимает каждая мать, роды — едва ли не самое простое.
Премьер Виктории выходит вперед и становится рядом с Премьер-министром. Он тоже будет производить в граждане. Губернатор развалился в резном кресле. Все они будут производить в граждане.
Комитетская сцена находится достаточно близко от сцены натурализации, чтобы некоторые из находящихся там похлопали первому за этот день свежеиспеченному австралийцу. Я перехожу туда. По периметру ее натянут фартук из прорезиненного брезента, на котором бесконечной цепочкой напечатаны названия и эмблемы банка, и производителя кухонной мебели, и производителя рольставней, и знаменитого австралийского автомобильного гиганта, изготовителя внутренней отделки бардачков, то есть всех спонсоров Комитета. Я поднимаюсь на сцену, покрытую длинными паркетными досками, и Кенни Рул, одетый на этот раз в бордовый, хотя все равно не по росту куцый костюм, идет ко мне с другого ее конца и говорит: «Хантер, вы сегодня па-па-положительно па-па-последний. Но будь я па-па-проклят, если буду наказывать человека, который, возможно, спа-па-проектировал флаг респа-па-публики. Добро па-па-пожаловать на борт Комитета». — Он машет рукой в сторону паркетного настила.
Остальные финалисты сидят полукругом лицом к толпе, большинство людей тянут шеи, пытаясь разглядеть поверх наших голов, что там делают на соседней сцене знаменитости. Мне оставили свободное место рядом с Факирой, расцветшей на склоне лет лесбиянкой, чей флаг представляет собой сплющенную радугу гомосексуальности с Южным Крестом на верхушке. Рядом с ней, закинув ногу на ногу и упершись локтем в бедро, а подбородком в руку, сидит Ирвин Менц, и кончики его нафабренных усов острее обыкновенного, а вид у него такой, будто его аборигенский триколор, увенчанный Южным Крестом, совершенно достоин этой толпы, которую он покорил один и без посторонней помощи. За ним сидит Тревор, автосборщик, представляющий три полоски неверно нарисованного французского флага. Он то и дело поднимает руки с колен и машет светловолосой девочке, сидящей на коленях у матери в первых рядах зрителей, которая прыскает, и начинает ерзать у той на коленях, и отчаянно машет ему, и поднимает ручонку с зажатой в ней ниткой от воздушного шарика с Гарфилдом, на что он отвечает кивком и улыбкой. Дальше всех от меня сидит Аманда Траут, художница-киви, настолько взволнованная Новым, что отобразила на своем флаге целых шестнадцать его разновидностей.
Я вижу, как мечется по сцене во всех направлениях лиловая, как у уличной девицы, шевелюра Дороти Гривз. Она маленькая, и полубосая, на ней синее платье без рукавов, едва доходящее ей до колен. Ноги у нее короткие, мускулистые. Я пересекаю сцену и здороваюсь с ней, поскольку как президент Комитетского отделения в нашем штате она сегодня — наша официальная хозяйка.
— Хантер, Хантер, Хантер, — всплескивает она руками, увидев меня, и хватает меня за руку, и наскоро обнимает. — Ну и заставили вы меня поволноваться.
— Да здесь я, здесь.
— Ну, хорошо, хорошо. Как настроение? Не волнуетесь? Это хорошо. Вы заготовили несколько слов на случай, если ваш флаг победит? Вы же знаете, сам Премьер-министр будет слушать. Телевизионщики здесь. Со всех каналов. Ларри договорился об интервью с Майком Мунро. Уверена, он задаст нашему победителю пару-тройку вопросов.
— Ну… Майк Мунро — это, конечно, здорово. Но разве у меня есть хоть какие шансы выиграть? Что-то сомневаюсь.
— Не скажите. Вовсе не так. На мой взгляд, очень даже есть. Очень даже. Так что садитесь и сочиняйте свои благодарности. Я думаю, они вам пригодятся. Видит Бог, Хантер, я на это надеюсь, — шепчет она. — Удачи.
Она в полном восторге от сегодняшнего дня. Глядя на то, как она пытается успокоить свои руки, дрожащие от волнения за отсутствующих ответственных лиц, на то, как она хмурится и стискивает зубы каждый раз, когда что-то грозит пойти не так, как задумывалось… я просто не могу поверить в то, что весь этот конкурс — просто чья-то циничная попытка сохранить за собой теплое место, чье-то упражнение в искусстве бюрократии. Эта женщина искренне верит, что делает что-то ради будущего этой страны. Что-то важное для этого места, для народа, который она любит. Она еще один член еще одной экспедиции в Утопию или, если эта идея для Австралии слишком грандиозна и чужда, по крайней мере еще один член еще одной экспедиции в очередной пункт на пути в Утопию.
Что ж, смотреть на искренне верящую во что-то женщину приятно. Хотя это лишний раз напоминает мне, что сам-то я не верю.
Я ничего не могу с собой поделать. Я наклоняюсь к ней, и беру ее голову обеими руками, и целую в лоб, туда, где кожа сменяется этими лиловыми волосами. Она не шевелится в моих руках, позволяя мне целовать себя и верить в нее. И когда я отрываюсь от нее, она несколько мгновений молчит и смотрит мне в глаза, забыв о спешке и страхе того, что что-нибудь пойдет не так, как задумывалось. Она подарила мне сегодня крупицу симпатии. Я подарил крупицу симпатии ей. И она приняла ее. Что не так-то просто сделать.
Я отодвигаю голову, и она говорит мне, глядя на меня снизу вверх: «Хантер, я даже не буду спрашивать, с чего это все».
— Нет. Не надо, — говорю я. — Спасибо.
На противоположном краю сцены Два-То-Тони Дельгарно разговаривает с Абсолютным Рексом. В последний раз, когда я его видел, его лицо было залито кровью, а сердце — разбито, и я не знаю, что сказать ему, но мне все-таки нужно сказать ему что-нибудь до того, как мы официально встретимся на глазах у толпы. Я подхожу к ним.
— Привет. Как дела? Славный день выдался.
Два-То-Тони Дельгарно кивает, улыбается и поднимает вверх большой палец, показывая мне, что у него все в порядке. Это всего только жест.
Абсолютный Рекс одет в темный в крупную полоску гангстерский костюм с лацканами, похожими на дверцы грузовика, в белую рубашку и ультрамариновый галстук из мятого бархата, явно гипертрофированного размера. Не шевеля головой, он оглядывает меня с головы до пят.
