Валерий Кормилицын - Излом
«Начинать надо с Егора Александровича… Что на него имеем? Плёнку с просьбой убить Шитова. У меня здесь полное алиби… И пикантные фотки супруги во время полного массажа… Для шантажа компромат сгодится. Лучше бы, конечно, отправить его к Менлибаеву на дачу. Но депутат, шума потом не оберёшься. Надо брать себя в руки и действовать. А боль постараюсь спрятать подальше, на самое донышко сердца, доживать предстоит с этой болью», – собрался навестить завод.
За рулём «Волги» вновь сидел водитель, а рядом с ним – телохранитель, да ещё сзади следовал лимузин с охраной.
Жизнь получила смысл, и смыслом стала месть!
На светофоре рядом с «Волгой» остановился шестисотый «Мерс». Пока ждали зелёный свет, мордастая баба, выглядывая из окошка, систематически оплёвывала дверцу шелухой из‑под семечек.
«Новая русская…» – подмигнул ей.
На заводе, минуя директорский кабинет, первым делом навестил свой бывший цех – всегда приятно вернуться в молодость. Знакомых там осталось мало. В коридоре столкнулся с нестареющим Большим. Без всякого подобострастия, что мне понравилось, пожал руку. Остановились мы под репродуктором, призывающим не быть дураками и, не откладывая в долгий ящик, посетить Долину Царей в Египте.
— А Долина Слесарей там есть? – поинтересовался у меня Большой.
— Конечно! Как раз между Долинами Токарей и Сварщиков…
Словом, хорошо так поговорили, что у меня даже полегчало на душе.
Да ещё дома поглядел по ящику, как президент на ложках играет и «Калинку» поёт, весело при этом улыбаясь.
«Его улыбка – не веселье, а диагноз!» – хмыкнув, выключил телевизор.
Жена забросила свои драгоценности на полку шкафа и в его недрах раскопала старое платье. В этом платье и чёрном платке через день на троллейбусе ездила в церковь и молилась за рабов Божиих – Дениса и Александра. Со мной разговаривать перестала, отделываясь лишь ничего не значащими фразами.
В конце июля, с пеной у рта торгуясь, поменял свой банк, сумев оставить за собой последний этаж, на приличное число различных предприятий, одно из которых даже находилось в Москве.
«Не вызовет подозрений, если стану наведываться в столицу, – размышлял я, с точностью вычислив одного из владельцев. – Думаю, есть и другие», – лелеял в душе ненависть и месть.
В конце августа банк лопнул, похоронив под своими останками владельцев и вкладчиков…
Я увлечённо размышлял обо всём, что творилось вокруг, и искусственно поднимал в душе бурю чувств и подстёгивал эмоции, чтоб отвлечься от смерти сына…
Не раз делал заходы «в народ». Как‑то зашёл в булочную, попытался затеряться в толпе.
— Это ж надо. Живёт в Ленинграде, а на работу в Москву летает… Какие на это командировочные выписывает, – ругалась, поминая недавно застреленную в магазине демократку, худая шустрая бабка, – а мы пенсию вовремя не получаем…
— Что пенсия?.. В школах у детей обмороки голодные. У меня внучка сознание потеряла. На каникулы её взяла, она к вечеру и упала. «Головка кружится… Два дня не кушала…»
— Эх и суки эти демократы, – встрял дедок, вот до чего Расею довели… А то плохо нам раньше жилось, так нет, им с привилегиями захотелось побороться. Я всю войну прошёл, персональный пенсионер был, теперь на хлеб с трудом набираю. «Вы работать не хотите!» – кого‑то передразнил он. – Ага! За бесплатно… И то работаем. Моя дочка год уже денег не видит. Сначала Гайдарка вклады отнял, затем Чубайс все заводы, что мы после войны восстановили и на которых всю жизнь проработали, директорам подарил да бандитам.
Не дослушав, тихонько покинул булочную, потому что одет был роскошно, как бандит…
В начале зимы от меня ушла жена. Перебралась в старый дом в Глеб–овраге.
Я даже поразился, как мне стало от этого плохо, хотя давно считал, что разлюбил её. Не любил, но привык! Привык, как к воздуху.
«Любовь проходит, а привычка остаётся, – думал я. – Разве можно жить без воздуха?»
Несколько раз приезжал к ней, просил вернуться обратно, но она не хотела даже говорить на эту тему.
— Возьми тогда хоть шубы, плащи, платья и драгоценности, – предлагал ей.
— Мне от тебя ничего не нужно, – отвечала она. – Если бросишь свою корпорацию, тогда приходи. Как ты не поймёшь, что нашего сына убили деньги.
«Вот те раз… Как же я брошу своё дело? Это моя жизнь. И при чём тут деньги? Сына убили чёрные и русские мафиозы».
Семнадцатого декабря она устроилась на работу. Число запомнил потому, что в этот день Англия и США нанесли воздушный удар по Ираку.
На заводе, где услышал об этом, люди поддерживали Ирак и осуждали Америку и её президента. Большой полностью разжижил мои мозги бомбардировкой, словно бомба попала в его прибор, и он не мог сдать изделие контролёру. Я даже стал размышлять. не отправить ли его по среднесдельной в Ирак добровольцем: «Если американский лётчик увидит в прицел его рожу, то точно потеряет сознание и разобъётся, — по дороге домой пытался развеселить себя, — а если даже и не разобьётся, то в дальнейшем руки станут трястись как у Микиса. так что в цель вряд ли попадёт»…
Никогда ещё у меня не было столь грустного Нового года.
Перед праздником встретил лучшего друга Дениса и долго вспоминал с ним их школьные годы.
Новый год встречал один и всю ночь, до утра, крутил по магнитофону «Белую реку» Шевчука – любимую песню моего сына.
В феврале из Москвы приехал Валерий и зашёл ко мне. Жил я опять в трёхкомнатной квартире – чего одному в особняке‑то делать…
Мыслями он весь был в политике и партийных заботах, даже наш развод не произвёл на него впечатления. До самого сна ругал всех и вся. Начал с политэмигранта Собчака, пригласившего защищать свою честь и достоинство адвоката Якубовского, недавно вышедшего из тюрьмы за воровство из музея. Затем перешёл к конституционному суду:
— Два десятка пердунов, забывших о женах, так как спят в обнимку с конституцией, решают вопросы, которые следует выносить на референдум, например, практически отменили смертную казнь. Конституционный суд является самым неконституционным органом Российской Федерации, потому что по некоторым вопросам ставит себя выше президента и Думы.
— Ну да! – поддакивал ему, хотя мне было наплевать на этот самый суд, а хотелось просто общения. – Вспомни решение суда платить прежде налоги, а потом зарплату… насколько знаю, директора по году не дают деньги рабочим, ссылаясь на судебную рекомендацию.
— Так все прокурорские работники больны глаукомой. Никаких нарушений не видят… Что зарплату годами не дают – не видят, что деньги миллиардами за рубеж вывозят – не видят, что разворовываются бюджетные средства – не видят …А болезнь проходит у них, если кто заденет жидов, или потребует свою зарплату и не так акцию протеста проведёт… Тут уж прокуратура начеку.!
«Чёрт возьми! – думал я, когда Валерий уехал. – Из всех, кого я раньше любил, со мной остался один только леший!»
21
В начале апреля, чтобы развеять тоску, надумал посетить завод, где выслушал протест Большого против подачи информации о войне в некогда «братской Югославии» средствами массового оболванивания.
— Показывают, козлы, не как бомбят и убивают сербов, а как мучаются «бедные» албанцы, покинувшие Косово. Уверен, что существуй наше телевидение во время Отечественной войны, оно крупным планом демонстрировало бы бедных и разнесчастных немецких детишек, оставшихся без папы–гитлеровца, которого уничтожили белорусские партизаны, но проигнорировало бы тот факт, что этот самый папа–фриц принимал участие в расстреле мирных жителей белорусской деревни и жёг их дома…
Я полностью поддержал его.
Побеседовав таким образом, и чуть отвлекшись от личных проблем, я направился в строящийся «Лас–Вегас», по пути рассуждая о том, что у меня сейчас своя война…
— Летом несколько сооружений сдадим под ключ, – доложил Вован, когда я проводил ревизию объекта, – и можно начинать эксплуатацию.
«Вот сюда‑то потом и приглашу Кабанченко с одним из депутатов, – размышлял, въезжая в город после проведённой инспекции. – Если когда‑то назвал концерн «32», подразумевая полный рот зубов, дабы грызть конкурентов, то теперь знаю, что это – тридцать два клыка!»
Неожиданно на серой девятиэтажке под самым козырьком крыши прочёл неровные крупные буквы, выведенные рукой влюблённого строителя: «Аленка – незабудка моя!»
Несколько букв были бледнее других – видно, начальник жека приказал стереть надпись.
«Непорядок! Дом – это не газета, а среда обитания», – рассуждал он.
На сердце чуть–чуть потеплело, и я вспомнил, что сейчас весна.
— Притормози‑ка, – велел водителю и ещё раз прочёл надпись: «Аленка – незабудка моя!».
А люди вокруг спешили по делам и глядели под ноги.
— В Глеб–овраг к старому дому! – приказал шофёру.
Смеркалось. Накрапывал дождь. Здесь, как всегда, было тихо и сонно… Внизу взлаивали собаки и нервно орали мартовские коты, а за спиной шумел и кипел огнями и жизнью город.
