Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2010)
При всей своей видимой фрагментарности и разомкнутости книга, несомненно, представляет собой целое, в котором, правда, по моему чувству, очень недостает заключительного, синтезирующего текста по итогам проделанной в ней работы. Может быть, это потому, что и сама Лахманн не чувствует свою работу завершенной — скорее открывающей множество имеющих состояться возможностей. Держит же это целое на себе не организация материала, но нечто более властное: сквозная мысль, которая работает здесь на всяком материале. И мысль эта — хотя, кстати, автор не формулирует ее прямо — примерно вот какая.
Во-первых, фантастическое существенным образом входит в состав человеческого и может быть обнаружено в разных областях мысли, а уж в искусстве и литературе — в особенности. Во-вторых, фантастическое заведено культурой — всякой, ибо нет культуры, которая бы его не знала, — для того, чтобы поддерживать границы человеческого в подвижном и проницаемом виде. Чтобы не давать человеку застывать — сохранять проект «человек» динамичным и открытым.
Ольга БАЛЛА
[14] Здесь и далее цитируется указанная монография. (Прим. ред.)
КНИЖНАЯ ПОЛКА АНДРЕЯ ВАСИЛЕВСКОГО
КНИЖНАЯ ПОЛКА АНДРЕЯ ВАСИЛЕВСКОГО
+ 6
В л а д и м и р Р а ф е е н к о. Невозвратные глаголы. Роман в новеллах. Донецк, «Норд-Пресс», 2009, 156 стр.
«В нашем городке со странным, вообще говоря, для Украины названием — Токородзава — жили две девочки. Одну звали Мэй, а вторую Сацуки».
«Вообще, если отвлечься, красота там была замечательная. Природа все-таки. Но стали воины помирать от невыносимых условий существования. Так все и померли. Но дорогу строить не бросили». (То есть — мертвые строить не бросили.)
Вот так примерно интонирована эта проза. «Я не без удовольствия читал его абсурдистские миниатюры, но на двадцатой примерно все-таки утомился», — писал некогда Павел Басинский («Октябрь», 2001, № 10), откликаясь на «Краткую книгу прощаний» (Донецк, 1999). Пожалуй, да. Вот и «Невозвратные глаголы» и обозначены как роман , но читать эти новеллы можно выборочно и даже в произвольном порядке, хотя порядок их в книге не произволен.
У Рафеенко (р. 1969) были и еще книги: «Три дня среди недели» (Донецк, 1998), «Частный сектор» (Донецк, 2002). Тем не менее «даже в родном Донбассе Владимир Рафеенко известен лишь узкому кругу почитателей российской словесности», — начинает свою рецензию Игорь Бондарь-Терещенко («Столичные новости», Киев, 2009, № 28-29). И дальше делится своими ощущениями: «Сладкая, словно патока, проза, этакий невообразимый сплав из дачных рассказов Чехова и пролетарского прямодушия Платонова».
Важным шагом на пути к российскому читателю является публикация тех же «Невозвратных глаголов» в харьковском журнале «©оюз Писателей» (2010,
№ 12), поскольку он с недавних пор присутствует в Журнальном Зале и тем самым доступен всем заинтересованным интернет-пользователям. Симптоматично, что фрагменты книги появились и в поэтическом журнале Дмитрия Кузьмина «Воздух» (2009, № 3 — 4), в рубрике «Проза на грани стиха». Вообще-то она не на грани стиха (для меня стихи и проза — два принципиально разных способа организации текста, с разной системой пауз). Видимо, имеется в виду, что проза Рафеенко не нарративна, а суггестивна; она не повествует, а выражает . И послевкусие — как от интересного стихотворения. Это да.
В начале следующего года будет публикация и в «Новом мире». Жанр — «поэма». В прозе, в прозе.
В л а д и м и р Е р е м е н к о. Отчее время. Книга стихов. СПб., «Алетейя», 2010, 144 стр.
«Я училась в Литературном институте в середине 70-х. У нас был гениальный семинар. Вел его Евгений Михайлович Винокуров…» — вспоминала много лет
спустя Олеся Николаева. Кто хочет подробностей, см. ее мемуар в «Вопросах литературы» (1999, № 1). Через винокуровский семинар прошли многие и многие люди. Вот и мы с ныне покойным Володей Еременко (1949 — 1993) там учились.
Книга приурочена к 60-летию со дня рождения автора. При жизни вышли два сборника стихов: «Приметы родства» (М., «Советский писатель», 1989) и «Только любовь» (Тбилиси, «Мерани», 1991). Составлена книга самим автором еще в начале 90-х для издательства «Современник». Название тоже авторское. Стихи там 70 — 80-х годов, самая поздняя дата в этой книге — кажется, 1989-й.
Если считать, что в 1986 — 1996 годах (или 1990 — 1999 годах, или в 1986 — 1999 годах, уж как хотите) мы пережили растянутую во времени революцию, то Владимир Еременко — поэт «дореволюционный». Революция — это не штурм Зимнего и не три дня в Августе, это полный переворот всего уклада жизни. Володя успел застать момент, когда все начало переворачиваться, но не дожил до того, как все начало укладываться. У нас бы ему тоже не понравилось.
Главное у него — не лирика, не метафизика, а, так скажем, амбивалентные отношения с Родиной (которую он в стихах писал с большой буквы): и жить больно, и разорвать кровную связь невозможно. Особенно показательна поэма «Юннат», написанная за две недели 1988 года. И вообще сквозная тема — палач, палачи, палачество.
«Затих и в крови растворился плач. / Не тает иней седин. / Колода пошла на дрова. Палач / Под небом стоит один. // Надежен заведомо узел рта. / Наследника нет в родне. / Но бронзой горит его немота. / И лоб в золотом огне…»
«Вот идет мужик не бросовый — / Палачина стоеросовый! / Следом голая да босая / Вся общественность курносая: / С топорами да с лопатами — / Палачиха с палачатами. / А у ей щечки — земляничники! / А палачата все отличники!..»
И снова:
Хвала тебе, Убийца-долгожитель!
Палач благообразный, Бог в погонах!
Епископ в лычках, Ветеран народа!
................................
Хвала тебе, родитель-супермен!
Лишь ты, да конь владимирской породы
И были здесь оставлены на племя,
Чтоб радовали глаз палач и мерин.
Да, и коню потом не повезло!
И только ты, о Зевс, заря Лубянки,
Укоренил палаческое семя,
Которое поля, леса и реки
Пожгло живьем, насилуя свободу
В самом себе! И хочет только смерти
Отцам и детям, и Земле безвинной!
О, Господи! Неужто я не брежу?
«Ода долгожителю» (в книге не датировано)
Признаться, не люблю в стихах восклицательных знаков, прописных букв не в начале строки. Но эту книгу я читаю иначе, пытаясь сквозь стихи вспомнить наши с ним разговоры . Как сквозь бронированное стекло. Всё еще видно, но слышно уже глухо.
О л ь г а С у л ь ч и н с к а я. Апрельский ангел. Стихи. М., «Арт Хаус медиа», 2010, 112 стр.
Вторая по счету, но первая — дающая представление о… — книга. Название, правда, не очень точное. С книгой, с ее месседжем название «Апрельский ангел» соотносится так… по касательной.
Сульчинская, конечно, интересна и тем, что
«точно передает ужас знания, с которым психика обычно плохо справляется, но на которое обречены умные люди с гуманитарным образованием» (Анна Кузнецова);
«сосредоточена на поддержании стоически-оптимистического восприятия враждебного человеку окружающего мира» (Людмила Вязмитинова);
«никогда не ноет — ну разве что горько усмехнется» (Бахыт Кенжеев).
Всё так. Мне важнее, что в книге — среди прочего, что представляется мне хорошим, удачным, но что я все-таки «принимаю к сведению» и перелистываю страницу, — есть и то, чему я могу удивиться (а это, к сожалению, редко бывает). Скажем, «Царь», « Silentium » или «Устрица».
Сравни меня с устрицей. С её упругой,
Скользкой, скрипучей, душистой плотью.
Сок лимона заставит её сокращаться.
Раздвигая створки, вытягиваешь губы.
Прибыли господин посол с супругой.
В углу стоит скромная секретарша.
К столу выносят блюдо с морским чудом
торжественные официанты.
Шеф-повар присутствует.
