Пауль Низон - Год любви
Он оглядывается. Видит людей, вышедших за хлебом или газетой, остановившихся, чтобы поцеловаться. Кто-то прислонился к фонарю и читает письмо. Но есть и такие, что убивают друг друга, думает он без налета цинизма, так сказать, для полноты картины, так, как обычно констатируют начало листопада. Гул моторов, гаммы смеха, грохот проносящихся поездов подземки. Знакомая песня, шепчут его губы. Это выражение благодарности, объяснение в любви, глубочайшее одобрение. ЗНАКОМАЯ ПЕСНЯ, повторяет он, ощущая прилив счастья, и ведет машину сквозь орды скользящих рядом и обгоняющих его автомобилей — к своей гостинице. Это та самая гостиница, где он останавливался в последний раз и провел ночь любви, это его гостиница; встреча с ней сотрясает его, как приступ лихорадки, дрожа от возбуждения, пробирается он к стойке администратора. Он видит все чрезвычайно отчетливо, каждая трещина, каждое пятно, кажется, сообщнически подмигивают ему. Он в вестибюле. В номере он долго не задерживается, ровно столько, чтобы освежиться, он вдруг чувствует беспокойство, ему требуется движение. Он бесцельно бродит по улицам, канун праздника, его увлекает за собой многолюдный поток. Его настроение колеблется между беспричинной радостью и паническим страхом. Он заблаговременно прибывает на условленное место встречи, в известной всему городу пивной, там он встает у стойки и заказывает виски, чего в это время обычно никогда не делает. Он заставляет себя думать о деле, собирает мысли, как собирают свистом непослушных собак, нелегкое дело.
Да и позже, за ужином, он рассеян, хотя по дороге сюда придумал несколько замысловатых вопросов для обсуждения и разработал нечто вроде стратегии. Ужин и переговоры прошли, как и следовало ожидать, без проблем. За кофе завязалась легкая беседа о том о сем. Последний раз, сказал он коллеге, мне очень все понравилось, включая приятную заключительную часть, молодая дама тоже показалась мне очень милой, кстати, как ее звали? Он запомнил фамилию. Возвращаясь в гостиницу, он улыбнулся при мысли, что любил безымянную.
В гостинице он сразу же хватается за телефон. Звонить в такой поздний час? Он колеблется и решает, что уже слишком поздно. Позвоню завтра. Завтра во сколько? Утром? Или ближе к вечеру? Вдруг его охватывает малодушие, даже безутешность. Не гоняется ли он за призраком? Что, если ничего вовсе и не было, если это всего лишь игра его воображения? Страх и холод и одиночество и Бог знает что еще сжимают ему сердце, он сидит на краешке постели, на него падает крохотный конус света от ночника, прикрепленного к выдвижному ящику кровати. Отсюда начинается его путь, его бегство.
Я пишу о путнике так, словно знаю его. Я его боюсь. Разве бояться — значит знать? Я хочу избавиться от этого парня. Я сочиняю ему историю. При том что я не люблю историй, истории — это попытки втереться в доверие, ложные соглашения о мире. Я ничего не знаю о своей собственной жизни, из которой я наверняка не смог бы выжать ни одной истории: так как же я смею рассказывать о жизни других людей? Я не штамповщик историй, не мастер по их упаковке. Я зажигаю маленькие молнии- вспышки, они на мгновение освещают путь, по которому я могу двигаться дальше. Высекаю огонь ударом слова о слово. Без искр легко заблудиться в темноте.
Недавно мне приснилось, будто я нашел свою мебель и вещи, письменный стол, полку для рукописей, архивы, пишущую машинку, предметы быта и рабочие принадлежности — все самое нужное и важное! — в каком-то чулане, сваленные в полнейшем беспорядке. Мое добро выброшено, доступно любому человеку. Этот чулан или гараж находился в подвале и служил как бы буферной зоной между двумя квартирами. Квартиры были бедные, мне незнакомые, как и место, где они располагались, и люди, бесцеремонно пользовавшиеся моими вещами. Я пришел к выводу, что меня выселили из моей квартиры и в принудительном порядке разместили здесь. К моему ужасному смятению добавлялось еще и то, что я практически ничего не видел. Я просто ослеп. Должно быть, подумал я, это связано с моими новыми очками, врач-окулист мог выписать неверный рецепт. Но я не носил очков, очки мне нужны только для чтения, они у меня в кармане. Я ощупью пробрался сквозь темноту, время от времени на мгновение вспыхивал свет, помогая мне ориентироваться, потом я снова погружался во мглу и стоял в полной растерянности и заброшенности. В помещении появилась жена рабочего, вероятно, моя соседка, она, похоже, управлялась с многодетным шумливым семейством, я сказал ей, что это ошибка, чей-то недосмотр, скоро все выяснится, во всяком случае, я тут временно, и мои вещи, без сомнения, тоже, пока же она может считать меня своим соседом и соблюдать приличия, только что их собака трепала мои ботинки, не говоря уже о детях, резвящихся среди моей мебели. Я попросил ее помочь мне, так как ко всему прочему я плохо вижу. Она выслушала мои слова и просьбу, как мне показалось, с недоверием и лукавством. Тут где-то в груде сваленных в кучу вещей зазвонил телефон, я услышал, как женщина сняла трубку и кто-то квакающим голосом спросил меня. Это меня, закричал я, и наобум бросился вперед, натолкнулся на препятствие, стал искать выход и застрял в непреодолимом нагромождении вещей и в своей безысходной скорби. Женщина тем временем положила трубку. Я в ловушке.
И все же вспышка может быть такой грандиозной, такой ослепительной, что не выразить никаким словом. Хочется вцепиться в увиденное, как пчела в чашечку цветка, это самое драгоценное, что доводилось видеть, кажется, вся жизнь без остатка вытекает из этой трещины на поверхность. Аж сердце замирает. И длинная нить воспоминаний тянется оттуда, тянется вдаль.
Не нужно слов, нужно только двигаться. Почему все идет и идет путник? Боится все потерять — счастье, другую жизнь, привидевшуюся ему во сне, боится разрушить ее, подвергнув испытанию реальностью? Пространство ожидания в принципе не может заполниться тем, что осуществляется.
Он уже едва ли помнит ту женщину и все, что произошло. То, что было, что все больше удаляется от него, тем не менее тянется к нему тысячью голов, змеиных голов; половодье ощущений вдруг настигает его, заливает с головой, грозя утопить. А потом снова откатывает. И его охватывает неукротимое желание встречи, точнее, его гложет желание найти ее. Иногда, в периоды апатии, он понимает, насколько смешон, насколько страшен его поступок. Его прежние взгляды и то, что он считал своим долгом, своей обязанностью, не только утратили значение, но, словно балласт, отпали от него. Теперь все это не в счет. Было, да сплыло. Как ветром сдуло, говорит он. Снова найти тот остров, исправить допущенную в жизни ошибку, так он это называет, вот что архиважно, важно для выживания. Что-то в нем стронулось с места. Он идет по следу.
А женщина, та, что разворошила в нем все это? Она обитает где-то недосягаемо далеко, превратилась в призрак. Ее тоже поглотила его мечта.
Теперь нашлась одна, в телефонном справочнике, под ее фамилией указана улица, где она живет. И есть еще одна, с такой же фамилией, та, что, как призрак, живет в его грезах. Первая породила в нем это странное со стояние. Он должен ее найти, но боится разочароваться. Он мечется между уверенностью, соблазном и отчаянием, в смятении чувств бродит по улицам, до недавнего времени верующий в свою фортуну рыцарь, затем забытый Богом неверующий, запутавшийся в своих проблемах, в диалогах с самим собой, заблудившийся в заколдованном саду своей души.
Мечта нуждается в подпитке. Поэтому он кружит по окрестностям гостиницы, точно преступник вокруг места преступления, поэтому не может покинуть город. Если он уедет отсюда, у него исчезнет последнее доказательство. Улицы и весь город — живые свидетели, очевидцы. Иногда ему кажется, что улицы — святая земля, а город — просветленный мир. Потом воодушевление покидает его. Восторженность сменяется отрезвлением. Несчастен тот, с кем случилось такое.
Он заглядывает в телефонную кабину, сделанную из стекла, вся ее начинка вместе с кабелем и трубкой прозрачна, словно внутренние, органы при просвечивании рентгеном; он протискивается в стеклянную дверь, роется в кармане в поисках клочка бумаги с номером телефона, вжимается в угол, снимает трубку, набирает номер, слышит долгие гудки, слышит, как стук сердца отзывается в горле, и вешает трубку. В другой раз раздаются короткие гудки. Занято. Он облегченно вздыхает, Однажды в трубке раздается ее голос. Откуда ты звонишь, спрашивает голос, ты в городе? Он торопливо, хриплым голосом, иначе не получается, врет, что звонит из-за границы и скоро даст о себе знать снова. Вешает трубку. А его внутренний оценочный аппарат начинает анализировать тон, звук, интонации, выясняет, чего в ее голосе было больше — сдержанности или заинтересованности, теплоты или холодности, можно ли ей доверять, поняла ли она его, в общем, прощупывает ее, а страх тут как тут, страх, что он проваливается в пустоту. Только бы не остаться с ледяным цветком в сердце. Отныне телефонная кабина — тайный центр его блужданий, святыня и место Страшного суда, он принимает приговор по частям, выносит из кабины осуждение и оправдание, испытательный срок, дары любви и неприкосновенный запас чувства, сомнение и надежду. Давно уже он выбрит не так чисто, как раньше. Брюки на коленях вспучились, галстук в пятнах.
