Генри Миллер - Нексус
Я прямо взорвался:
— Это я-то не предоставлял?! Возможностей было хоть отбавляй — они имени моего теперь слышать не могут.
— Думаю, вы неисправимы. Может быть, они просто ничем не могли помочь?
— Так они утверждали. Но это неправда. Предположим, у них нет денег, но ведь для друга можно и занять. Разве не так? Авраам принес в жертву родного сына.
— Не забывайте — Богу.
— Я таких жертв не просил. Так, по малости — сигареты, чего-нибудь перекусить, старую одежду. Впрочем, нет, прошу прощения. Были исключения. Помнится, один парень из моих подопечных, посыльный… это случилось после того, как я ушел из телеграфной фирмы… когда узнал, что я дошел до крайней нужды, стал красть для меня. Он приносил то цыпленка, то овощи… иногда ничего, кроме шоколадки, — если не везло. Попадались и другие благодетели — все либо бедняки вроде него, либо чокнутые. Они не выворачивали карманы, показывая, что у них нет ни гроша. А ребята моего круга не имели права отказывать в помощи. Никто из них никогда не голодал. Мы не принадлежали к «белой рвани». Все вышли из приличных, состоятельных семей. Простите, но, наверное, ваша доброта и предупредительность проистекают из того, что вы еврей. Ваш соплеменник в несчастном, голодном, униженном человеке видит себя. Он мгновенно ставит себя на место обездоленного. Мы другие. Мы никогда не были так бедны, так несчастны, так унижены. Одним словом, не были изгоями. Мы удобно устроились в своей стране и распространили свое влияние на остальной мир.
— Миллер, — сказал Эссен, — вы, наверное, много страдали. Не важно, что я думаю о своем народе — у каждой нации есть достоинства и недостатки, — но я никогда не стал бы говорить о нем с такой болью, как вы — о своем. Но тем сильнее я рад, что вам предстоит такое увлекательное путешествие. Оно сулит надежды. Однако вы должны похоронить прошлое.
— То есть перестать себя жалеть? Вы это имели в виду? — Я тепло улыбнулся Ребу. — Поверьте, меня редко посещают такие чувства. Где-то глубоко боль осталась, но я привык принимать людей такими, какие они есть. Трудно, однако, смириться с тем, что они с такой неохотой делятся с ближним. Что я получил от людей? Крохи. Я, конечно, преувеличиваю. Не все были столь черствы. А кто был, возможно, и имел на то право. Помните присказку про кувшин, который повадился по воду ходить? Я могу надоесть до смерти. И к тому же слишком высокомерен для человека в более чем скромном положении. Я часто раздражаю людей. Особенно когда прошу помощи. Понимаете, я один из тех олухов, которые считают, что люди (друзья, я имею в виду) должны догадаться, когда ты нуждаешься в них. Видя грязного нищего, ведь не ждешь, что он откроет тебе свою несчастную душу, а просто суешь монетку? Не ждешь — если ты порядочный человек с чувствительным сердцем. Если он, опустив голову, роется в помойной яме в поисках брошенного окурка или вчерашнего сандвича, ты поднимаешь его голову, обнимаешь за плечи — пусть его одежда кишит вшами — и говоришь: «Что с тобой, друг? Чем я могу помочь тебе?» А не проходишь мимо, отводя глаза, и не заставляешь бежать следом с протянутой рукой. Вот что я имею в виду. Неудивительно, что большинство людей не подают нищим, когда те просят милостыню. Унизительно находиться в таком положении: это порождает чувство вины. Все мы по-своему щедры, но в тот момент, когда нас о чем-то просят, наши сердца закрываются.
— Миллер, — произнес Реб, растроганный моей страстной речью, — вы тот, кого я называю хорошим евреем.
— Еще одним Иисусом?
— А почему бы и нет? Иисус был хорошим евреем, я этого не отрицаю, хотя именно из-за него мой народ страдает уже две тысячи лет.
— Мораль: не стоит очень стараться! Не будь слишком хорошим!
— Нельзя сделать слишком много добра! — пылко произнес Реб.
— Нет, можно. Твори добро по необходимости, не переусердствуй.
— Разве это не одно и то же?
— Почти. Дело в том, что мир опекает Господь. Это его работа. А нам надо заботиться друг о друге. Если бы Бог нуждался в помощи, он дал бы нам сердца побольше. Сердца, а не мозги.
— Бог мой, — сказал Реб, — да вы и правда говорите, как еврей. Напомнили мне ученых мужей, которых я слышал в детстве — те толковали Законы. Они со скоростью диких козлов перескакивали с одной темы на другую. И так же легко меняли топ. Если вы были холодны, они воспламенялись — и наоборот. С ними ты всегда находился в неопределенности. Я вот о чем… Будучи страстными людьми, они проповедовали умеренность. Пророки — неукротимые люди, из разряда экстремистов. Святые не произносят громких слов и не приходят в исступление по всякому поводу. Они целомудренны, чисты духом. Вы такой. Я это знаю.
Что на это ответишь? Реб, простая душа, нуждался в друге. Что бы я ни говорил, как бы ни поступал с ним, он считал, что это во благо. Я был его другом. И что бы ни случилось, он останется моим.
Возвращаясь домой, я продолжил свой внутренний спор. «Теперь ты понял, что дружба — простая вещь. Как там, в пословице? Чтобы иметь друга, надо самому им быть».
Непонятно, был ли я, по этой пословице, другом Ребу или кому-либо еще. Ясно одно: я был лучший друг и в то же время злейший враг сам себе.
Открывая дверь, я мысленно произнес: «Если ты это усвоил, то понял в жизни уже немало».
А садясь за пишущую машинку, сказал: «Ну вот, ты и вернулся в свой мир. Можешь опять стать Богом».
Фамильярность такого заявления заставила меня задуматься. Бог! И словно наша связь не прерывалась, я обратился к Нему, как в давние времена. «Бог так возлюбил мир, что принес в жертву своего единственного сына…» А как немного даем мы взамен. Что можем предложить Тебе, Отец наш небесный, за все твои благодеяния? Сердце мое говорило внятно и отчетливо, как будто я, несмотря на свое ничтожество, догадывался о задачах, стоящих перед Создателем. Меня, однако, не смущала подобная близость с моим Творцом. Разве я не часть Замысла, который Он воплотил в материальной форме — возможно, для того, чтобы убедиться в Своей безграничной мощи?
Кажется, прошла вечность с тех пор, как я последний раз так доверительно обращался к Нему. Это совсем не то, что молитвы, возносимые в минуты отчаяния, когда взываешь о милосердии — милосердии, а не благодати! Нет, здесь шла неторопливая беседа, порожденная смиренным приятием своего жребия. Понимаю, насколько странно такое слышать, но это случалось только в те минуты, когда мой дух воспарял… и когда — заметьте! — гордыня отступала. Это может показаться нелогичным, но подобный подъем духа часто происходил в те дни, когда судьба была ко мне особенно неблагосклонна. И тогда в мой мозг ужом прокрадывалась мысль, довольно бредовая, что все — самое низкое и самое высокое — связано незримой цепью. Ведь говорили же нам в детстве, что волос с головы нашей не упадет без соизволения Господа! Пусть я не до конца этому верил, но впечатление было сильным. («Смотрите, Я — Господь, Творец всего живого — разве есть невозможное для меня?») Полная осведомленность! Веришь — не веришь, но здесь есть над чем задуматься. Еще ребенком, когда случалось что-то из ряда вон выходящее, я восклицал: «Ты видишь это, Боже?» Как успокаивала мысль о том, что Он всегда рядом и Его можно позвать! Бог не был метафизической абстракцией, Он был достижим. Он пронизывал все — был всем и одновременно надо всем. И в будущем — думая об этом, я всегда счастливо улыбался — наступит время, когда, чтобы избежать нищеты или безумия, достаточно будет взглянуть на то, что происходит (на абсурдную, жестокую природу вещей), глазами Создателя, Того, кто отвечает за все и все понимает.
Я стучал на машинке — спешил изо всех сил, а мысль о тайне Творения, о Всевидящем Оке, бесконечном сострадании, о близости и удаленности Создателя не покидала меня. Писать роман с «вымышленными» героями и «вымышленными» ситуациями — какая насмешка! Разве Создатель не измыслил все? Царить в выдуманном государстве — что за фарс! Неужели ради этого молил я Всевышнего о ниспослании дара слова?
Смехотворность моего положения заставила меня приостановить работу. Зачем спешить? Мысленно я уже закончил роман. Привел выдуманную драму к выдуманному концу. Теперь можно повременить, отключиться от муравьиного существования и приобрести еще несколько седых волос.
С блаженным чувством облегчения оторвался я от насущного бытия и оказался в пустоте (там, где пребывает один Бог) и оттуда ясно видел ось моего земного развития — от утробного существования до настоящего времени и даже дальше. Какова цель моей постоянной борьбы? Обретение гармонии? Может быть. А что еще означает эта постоянная потребность быть понятым? Быть понятым каждым, какое бы положение тот ни занимал, и получить ответную реакцию — вот задача так задача! Вечно вибрировать, словно всемирная лира. Пугающая перспектива.
