Алан Черчесов - Дон Иван
– Прости, – сказал я.
– Не в том дело, – она закусила губу. Я ждал, что заплачет, но она не заплакала, невзирая на то, что я очень ждал. – Ты мне не веришь. То есть веришь, но так, будто я могу и солгать. Это плохо, Дон. Раньше так не было.
– Извини, – сказал я.
Чтобы ее не ударить, я вывесил руки в окно. Море шумело, колотило о берег вихрастой башкой и разрезалось изнанкой о сваи. Шел дождь. Почти ливень. Было темно. Только стемнело не так, как на суше. Было все темно-серо, как бывает в дневном скороспелом бреду. Я подумал: все же она нас настигла. Не небом, так штормом. Не штормом, так снимком. Не снимком, так пьяным утопленником. И чего она увязалась за нами?
Я посмотрел на жену. Анна сидела, уронив на грудь голову, скрестив ноги и обхватив застывшими пальцами талию. Не поза – замок. В этот миг я почти ее не любил. Она меня, думаю, тоже. Чтобы прогнать этот миг, я попытался найти к замку ключ.
– Стечение обстоятельств. Лучше бы съел тот шашлык и мы задержались. Элементарно не повезло, – сказал я и добавил: – Слепая случайность.
– Слепая? – переспросила она, и я сразу припомнил качели. Анна всплеснула руками и засмеялась. Я ее так не любил, что не знал, как я это переживу.
Наконец Анна заплакала.
– Я ж говорила – судьба!
Мы вышли, обнявшись, под дождь и долго смотрели на море. Я дал ей монетку.
– Неужели ты хочешь вернуться?
– Да, – сказал я. – Мы его укротим. Исплаваем вдоль-поперек.
– Будь по-твоему.
Она зашвырнула с размаху пятак – второй за день. Еще на лету светляка поглотила пучина.
Анна отправилась спать, а я выронил мелочь на землю и вместо обещанной платы сделал кое-что лучше. Я плюнул поганому морю в лицо.
Наутро мы улетели в Севилью. Там было все хорошо».
– Но хорошо уже не было, – говорю ему я. – Это ты, братец, приврал.
Дон пропускает слова мои мимо ушей:
– Загадочная история, не правда ли? Которая, впрочем, кое-что объясняет. Я бы сказал, в наши дни лишь загадочные истории еще могут что-то нам объяснять.
– И что объясняет твоя?
– Нельзя быть счастливым и не дразнить своим счастьем беду. Смерть решила, нужен за нами теперь глаз да глаз. Мы же, словно в отместку, болтали все чаще как раз о бессмертии. Наряду с десятками вариантов его возможной невыносимости был один выносимый, но невозможный – когда сам человек превращается в Бога. Мы превращались в Него, занимаясь любовью.
– Тут вы мало чем отличались от миллионов других.
– Бог не в отличии, а в сходстве.
– Тогда в чем же отличие, есть Он или опять Его нет? Брось схоластику, переходи к эмпиризму. Что твоя Анна забыла в Марокко?
– Должна была сделать доклад. Симпозиум по несказанному. Насколько я помню, говорить она собиралась об ограниченности психоанализа и о его чрезмерном доверии к слову.
– И далось же ей слово! Она о чем-нибудь, кроме этого, думала? И чем думала, если не словом?
– Словом она фехтовала. А размышляла сомнением – о языке. Кстати, тебе б не мешало объявить на него охоту и расставить по тексту флажки. Ну знаешь, как там у вас с говорящей деталью – язычки замка, колокольчика, пламени, Арчи, ботинка… Ибо он-то и есть твой преступник.
– Язык?
– Напиши вместо Анны ее детектив. Язык – твой двойник. Чтобы быть наконец-то собою, убей своего двойника.
– Как и ты?
– Как и я.
– Но язык – это я!
– Ты другое. Ты – почти уже я. А язык – это враг мой Альфонсо.
В дверь стучат. Я опять закрываю глаза.
* * *На пороге Альфонсо. В руках у него пистолет. Дон пожимает плечами. Под прицелом у дула он возвращается в дом. Двойнику тот знаком.
– Не хватает портретов, – говорит хмуро он. – Не хватало меня, а теперь не хватает ее и портретов.
– Сколько лет здесь тебя не хватало?
– С десяток.
Дон считает в уме. Как будто бы сходится.
– Ты и есть приемный сынок Каталины?
Альфонсо смеется:
– Вот уж точно не я. Я сын ничейный – ублюдок. Такой же, как ты, разве что поживучей тебя.
Дуло смотрит Дону в лицо. Он с усилием давит зевок.
– Что еще она обо мне наврала?
– Что ты утонул. Иначе б тебя пристрелили.
– Меня пристрелили в Париже. Но, как ты убедился, не до конца.
Дуэль двойников, из которых один был в Париже поддельный, думает Дон, а вслух произносит:
– Уничтожить тебя могу только я. За этим-то ты и пришел.
– Я пришел наказать тебя правдой. А если она не прикончит тебя, помогу тебе пулей, чтоб ты меньше мучился…
Затемнение. Шаги. Осторожный, на цыпочках, вздох.
Шуршание лап по паркету.
* * *Шаги уходящие. Время. Пространство. Севилья. Ничто.
– Черт возьми. Куда ты пропал?
Он молчит. А когда он молчит, говорю всегда я.
Говорить, как читать, мне удобней вслепую.
Я говорю:
– Фамилия его – де ла Пьедра, но уже без аль Соль.
В ней должен присутствовать камень: как)никак, а к тебе заявился твой Каменный гость. Полагаю, он отставник (персональный поклон Командору). Убивать для него – ремесло. Отсюда и пушка. Только едва ли Альфонсо пус) кал ее в дело. Военной профессией он обзавелся, по сути, лишь для вот этого случая. У него чешутся руки нажать на курок, но просто тебя пристрелить ему мало: он хочет тебя растоптать. Это твой антипод. Анти-Дон, у которого не было женщин, кроме той, что была твоей женщиной-навсегда. Но и ее у него тоже не было, потому что он выбрал ее своей женщиной-навсегда раньше, чем она стала женщиной. «Ей было всего лишь двенадцать, а мне двадцать два, – объясняет Альфонсо, гладя по шерсти собаку. (Распластавшись в ногах его, Арчи довольно урчит и виляет обрубком хвоста. Игрушка – не пес. Так он вел себя только с Анной. С тобой – никогда.) – Совсем еще кроха, на днях потерявшая мать. Хотела отдаться, но я не позволил. Она напустилась с ножом, а когда убедилась, что со мной ей не сладить, попыталась вскрыть вены…
Пришлось привязать ее и дожидаться, пока успокоится, – объясняет он чуть погодя. (Ты утираешь с губ кровь. Рукоятка разбила тебе пол-лица. В ушах шумит от удара. На бросок твой Альфонсо лишь выставил руку, чуть приподнялся из кресла и саданул тебя локтем в промежность. В ушах шум, но ты слышишь отчетливо каждое слово. То, что ты слышишь, тебя погружает в пучину отчаяния. Напоминает падение во сне в тысячекратно замедленной съемке. Только падаешь ты наяву, так что сны твои будут отныне лишь подготовкой к падению.) – Чтобы ее успокоить, я ей признался в любви и сказал, что у нас с ней все будет по-честному. Надо лишь перетерпеть годков эдак пять или шесть. Пустяковое дело, если уже за плечами четыре – столько я у них жил. Сколько жил у них, столько ее и любил. Чтобы ее успокоить, поклялся, что буду ей верен: коли любовь, то одна на всю жизнь. Я свое слово сдержал. Мне не было трудно. Трудно было меня ей простить. Вместо меня прощением своим она торговала с тобою». – «Торговала?» – «Конечно. А взамен встречалась со мной. И не прощала мне снова и снова». – «Анна тебя ненавидела!» – «Она ненавидела то, что по-прежнему любит меня. Потому подыскала тебя, чтобы любить меня дальше, продолжая надеяться, что ненавидит». – «Ты в бреду». – «Зачем же встречаться ей с тем, кто ей так ненавистен?» – «Вы с ней спали?» – «Я – нет. Она – да. Каждый раз, разделяя с тобой свое ложе…»
Время. Стоп-кадр. Москва. Свет в глаза. Наседающий хохот.
Герман. Совесть. Жена.
– Ну и стужа! – сетует друг, скидывая пальто. Он склоняется надо мной. Я лежу в позе Дона Ивана в своем кабинете и неприятно молчу. – И давно это с ним?
– Уже целую вечность.
– Какое сегодня число? – задаю я вопрос.
– Десятое декабря.
– А где лето?
– В Бразилии.
– А роман мой?
– Лежит на столе.
– Пусть отдохнет там с недельку от автора, – наставляет Герка Светлану. Потом, обратившись ко мне, начинает пытать: – Ну, злодей, что ты жрешь?
– Ничего он не жрет.
– Что, зажрался?
– Объелся романом. Застрял на дуэли, – раздражается Тетя. – Эти двое сошлись и бодаются лбами, выясняя, кто круче любил свою Анну. А она, представляешь, встречалась тайком и с Альфонсо!
– Это уже чересчур. Муж твой и впрямь заболел.
– У него фикс-идея: сколько бы Дон ни прелюбодействовал, утратить девственность он не в состоянии, потому что это девственность сердца, души, а не плоти.
– Прямо как я! – сопит радостно Герка. – Может, Дядю еще не поздно и вылечить. Идея мне нравится.
– Альфонсо, напротив, все еще девствен, но безнадежно порочен. Суть любви он желает постичь через разум.
– А вот это уже неразумно. Суть любви постигать надо опытом. Без него любовь – пытка.
– Что с Дядей?
– Не знаю. Эй, что с тобой? Почему ты молчишь?
– Вот так и дурачится! Внушил себе, будто молчание – золото. На, погляди, что нашла я в набросках к роману.
