Патрик Уайт - Древо человеческое
И по-прежнему лошади боком выходили из конюшен. Рано утром, когда она причесывалась или по воскресеньям сидела у окна, они, стуча подковами по асфальту, проходили вереницей, как иноки, в деревянные ворота. Конюхи и мальчишки толковали о каком-то большом состязании, для которого готовили этих лошадей. Это был невразумительный для профанов разговор о весе и анатомии, о шансах и аллюрах; девушка к ним не прислушивалась, хотя какие-то доносившиеся до нее отрывки неизбежно западали ей в память. У Малабара царапины. Подстаканник – это у Хорри Бурка верняк, говорили они, крупный куш сорвет. А она расчесывала волосы и думала, как все это далеко от ее собственных интересов.
Старый тренер завтракал яйцами всмятку и с трепетом думал об этих важных скачках. И на мгновение девушка ясно ощутила не столько трагичность хрупкой человеческой жизни вообще, сколько трагедию ее собственной жизни, такой одинокой и ничтожной. Череп старика хрупок, как яичная скорлупа, готовая хрустнуть от малейшего удара, который кто-то, если не сейчас, то когда-нибудь, непременно нанесет. А легкая блузка не защищала ее плечи. Высоко держа чайник, она налила себе крепкого горьковатого чаю, обожглась и, прикусив губу, спросила:
– Когда же будут эти скачки?
– Что? – недоверчиво спросил он. – Скачки? Ну как же, в субботу!
Потрясенный открытием, что до субботы он может не дожить, старик выскреб остатки малинового джема и раза два открыл и закрыл рот.
– Где твой брат? – спросил он девушку, вдруг подумав о ней, о том, как она живет, закрывшись в своей комнате, в этом же самом доме. – Мы его не видели уж не помню с каких пор.
– Не знаю, где Рэй, – ответила девушка. – Он мне о своих делах не рассказывает.
Она не то с удовольствием, не то с неприятным предчувствием вспомнила, что тоже давно его не видела, даже на дворе с Курчавым. Курчавый-то был там, но она мало его замечала. Он ходил уже не таким твердым шагом, как раньше. И нередко бывал мрачен. Время от времени он куда-то исчезал и вообще был просто здешним мальчишкой. Иногда он что-то насвистывал, но чаще всего молчал. Право же, она бы и вовсе не заметила Курчавого, если бы Рэй не сумел на время вдохнуть в него живость.
Пока она недоумевала, куда девался Рэй, наступила суббота, день тех скачек, ради которых жил Хорри Бурк.
В тот день Тельма не пошла на скачки. Впрочем, она никогда на них и не ходила, потому что, когда замирал дом, она оживала. Она сбрасывала с себя платье, импровизировала на ореховом пианино или писала в своем дневнике и не раз выпивала по чашечке чаю. В тот день она разлеглась в гостиной на диване в привольной и ленивой позе, чуждой ее довольно педантичной натуре, но, должно быть, подсказанной инстинктом, потому что сейчас она пробовала жить той изысканной и покойной жизнью, которая ее ждет впереди, ибо это было решено и, по ее убеждению, неизбежно.
И тут вошла миссис Бурк.
Лили Бурк с трудом вставила ключ в замок. И еле переводя дух, выдернула его. Она была измучена своим корсетом и тем, что, по-видимому, произошло.
– Я тебе все расскажу, Тельма, – сказала она, – только сперва мне надо лечь.
И Тельма, успев накинуть халатик, ждала, исполненная дурных предчувствий, – она старалась избегать всяких неприятностей, а тут было что-то в этом роде, так как Лили Бурк была кирпичного цвета. Ее лиса таращилась со стула.
– Чудовищный день, – сказала наконец Лилиан Бурк, вытянувшись на кровати в чулках и комбинации. – Послушай, Тельма, что случилось.
Тельма выслушала, а поздно вечером, все обдумав, написала матери письмо.
«Дорогая мама!
Пишу, чтобы сообщить тебе о здешних событиях. Об этом уже есть в газетах, так что ты все равно узнаешь, но лучше от меня, чем от каких-нибудь добрых друзей. Мама, это касается Рэя. Он замешан в крупном скандале на скачках. То есть и замешан и нет, потому что уличить его не могут. Но все и так ясно, судя по тому, что говорят. Ты сама знаешь, как у Рэя бывает – никогда не найдешь доказательств.
Ну вот, ты, может, слышала про большие скачки на Золотой кубок, что были сегодня, и все думали, что победителем будет Подстаканник, лошадь мистера Бурка. Так вот, Подстаканник не победил. По-видимому, лошадь кто-то испортил. Говорят даже, будто ему дали какой-то наркотик, сейчас делают исследования. Один здешний конюх, совсем неотесанный мальчишка, приятель Рэя (я часто видела их вместе, и, как теперь выясняется, они, должно быть, сговаривались насчет своего плана), почти сознался, что давал какое-то снадобье лошади, но по указке Рэя. Малый сам себя не помнит от страха, но не хочет рассказывать все. Кажется, Рэй поставил уйму денег на победителя скачек, на аутсайдера по кличке Сэр Мергатройд…»
Через два дня события и подозрения, вконец измучившие Тельму, побудили ее снова написать письмо:
«…Мы не видели Рэя с тех пор, как это случилось, да мистер Бурк и не пустил бы его в дом. Миссис Бурк заболела, лежит в постели, и ухаживать за ней по ночам, а днем работать – это не шутка. Она даже седину в волосах не закрашивает, так она расстроена. А мистер Бурк стал совсем старичком, ведь он так хорошо относился к Рэю, он сейчас ни о чем другом говорить не может.
Нечего и объяснять, что все это для меня очень трудно. Мне, как родной сестре, много приходится терпеть. Я считаю, что папа должен приехать и поглядеть, чем он может тут помочь, или поговорить с Рэем. Хоть мне и жалко этих людей и я с ними в каком-то родстве, но я их себе в родственники не выбирала и, на мой взгляд, эти родственные отношения чисто случайные.
О своих планах на будущее я напишу позже, когда они окончательно выяснятся. На службе у меня все хорошо. Кажется, одна девушка собирается уходить, и для меня это будет выгодно, судя по тому, что сказал мистер Форсдайк, один из компаньонов…»
И тут Тельма Паркер чуть не расплакалась над сиреневой почтовой бумагой, которую она берегла для более важных корреспонденций, вроде записки к миссис Гоуф с благодарностью за вчерашний вечер. Мысли ее сделали внезапный скачок – она вспомнила дом и кошек под солнцем на ступеньках заднего крыльца. Она нагнулась и погладила клубок спящих кошек. Запах растоптанной мяты, почудившейся ей в этой кирпичной комнате, привел ее в отчаяние. Она даже не понимала, впереди или уже позади эта ее желанная свобода, но предчувствия ее пугали. Письмо было закончено уже не столь сухим и деловитым тоном. Даже в промежутках между слов ощущалась мягкость дремотного меха.
«…Я надеюсь приехать на рождество. Так хочется ничего не делать, просыпаться утром и видеть розы, наши белые розы. Я купила одно растение в горшке, декоративный перец, хотя некоторые называют его „яблоко любви“, не знаю, как правильнее. Он что-то плохо у меня растет, боюсь зачахнет, должно быть, надо пересадить его в грунт.
Надеюсь, ты чувствуешь себя хорошо, дорогая мама? Ты береги себя. Астма меня не очень донимает, разве только если утром туман и если я очень устаю. Знаешь, я ведь очень много работаю! Иногда у меня бывают головные боли, и придется мне, наверно, завести себе очки, только без оправы. Но что это я все о себе да о себе!
В последнем письме ты писала, что протекает крыша. Это очень неприятно. Кажется, почти у всех дырявая крыша или заплатки на стенах…» Она никогда не знала, как ей подписаться, и сейчас немного растерялась, но, наконец, быстро написала:
«Твоя любящая дочь
Тельма»
И перечла письмо, чтобы проверить, сказала ли она слишком мало или слишком много.
Написав, что следовало бы приехать отцу, Тельма не очень настаивала на его приезде, потому что под честным взглядом отца она лишалась слов. Тельма писала про отца, а думала больше о матери, – мать, хотя ее никак не назовешь нечестной, все-таки похожа на нее, она женщина. Ее гибкие моральные принципы позволяли ей легче применяться к обстоятельствам.
Но приехал Стэн Паркер.
Он не мог уклониться от этой поездки. В самом начале, еще совсем молодым, он, расчищая свою землю, вырубал деревья без точного плана в голове, но он валил их, не жалея рук, хотя они со временем отвердели, вместе со своей лошаденкой он сдвигал валуны, стаскивая их с места, пока мягкие животы человека и лошади тоже не стали твердыми, как камень, и каменная воля не одолевала дикий камень. В таком же состоянии Стэн Паркер, отец, не зная зачем, бросился в город. Без всякого плана. Многое из того, что ему рассказали, сбило его с толку. Но, если будет возможность, он впряжет в беду свою волю и отведет ее в сторону своей силой и упорством. Так он думал. В конце концов одним топором он создал стройный порядок из хаоса на своей земле. И еще он мастерил честные вещи из дерева и из железа, пусть грубые, неотделанные, но служившие ему до сих пор. И во всем руководствовался только своим собственным прямодушием.
Так, он приехал в город и ждал у двери кирпичного дома Бурков, пока ему откроют; на пороге показалась Тельма.
