Мартин Эмис - Деньги
А в чем, собственно, дело, поинтересовался я.
— Вертолеты, Джон, — объяснил он, уже успокоившись.
— А-га, понятно, — сказал я, и мы поехали дальше.
Но в мансарде все шло как по маслу, как по писаному. Стоило мне только понять одну поразительно простую вещь. Чего каждому из них хотелось, это сидеть целый день развесив уши и внимать беспардонной лести — согласно распорядку дифирамбов, которые Мартин вплел в ткань сценария. Целый день — это, конечно, перебор, но часик-другой — как отдай. Мне даже смутно помнилось, что какую-то такую процедуру Мартин и предлагал. Поэтому начинал я, скажем, так:
— Давид, попробуй-ка еще раз эту твою большую речь о Лорне.
А потом:
— Лорн, давай-ка опять прогоним эту твою речугу о Давиде.
И пока один разливался соловьем, другой блаженствовал. Вскоре я стал начинать с этого все репетиции, плюс опробовал схему на девочках, и с тем же успехом. Размякнув, досыта наевшись клейкой залипухи, актеры с новыми силами набрасывались на язвительный, брызжущий злобой диалог, который давал им шанс высказаться друг о друге начистоту. А высказать было что, и чем дальше, тем больше, но сценарий и это учитывал. Наши звезды стали такое выдавать!.. Особенно мальчики. «Плохие деньги» будет очень необычный фильм, что да, то да. Когда вы последний раз видели картину, где все главные персонажи были бы выставлены такими тусклыми ротозеями, такими бездумными слабаками? Вот уж реализм так реализм. Мое уважение к Мартину Эмису не знало границ.
Были, конечно, и проблемы, а чего еще ждать в городе, который весь сплошная проблема. Например, заехав к Лорну сегодня утром, я обнаружил великого человека в чем мать родила и в жестокой хандре.
— Такого с ним еще ни разу не было, — сообщила Среда, выглядевшая в прожекторах дня, как минимум, на поколение старше. — Он даже сока своего не хочет.
Неподалеку со скорбным видом маячил здоровяк Бруно. Я позвонил Филдингу, обрисовал ситуацию и сказал, чтобы тот ехал к Гопстеру с миротворческой миссией. Затем поднялся прямо к Лорну, в бордельный шик-блеск его спальни. Тот сидел нагишом на кровати, тупо уставившись в стену. Через час-другой он наконец раскололся.
— Давай без обиняков, Лорн, — сказал я ему. — Будет только легче. Давай, считай меня своим другом — и поклонником.
— Джон, дело вот в чем. Никто этого еще не знает. Ни одна живая душа, Джон, во всем мире. Кому бы это пришло в голову? Но это правда! Дело в том, Джон, и я знаю, вы никогда не поверите, но дело в том, Джон, что я очень неуверенно себя чувствую. Джон, я полный невежда. Я ничего не знаю. И потому чувствую себя очень неуверенно.
Бедняжечка, подумал я. Что бы Лорн, интересно, делал, если бы каждый день на него не сыпалось штук по тридцать? Впрочем, я знаю, что бы он делал. Бегал бы с воплями по Бродвею. Яположил руку ему на плечо. Меня вдруг осенило, что я должен сказать.
— Господи, Лорн. Если уж ты чувствуешь себя неуверенно, на что тогда надеяться нам, простым смертным?
Он поднял на меня взгляд, моргающий, нерешительный, и лицо его просветлело в мгновение ока, словно у ребенка.
— Джон, — выдохнул он через нос, — знаете что?.. Поехали снимать кино.
После мучительных маневров на Сентрал-парк-саут мы глухо завязли в одном из околобродвейских проулков. Лорн распинался о своих театральных успехах, о своей любви к сцене и прочей лабуде, когда мы осознали, что давно слышим тихий, но настойчивый стук-перестук, звон монетки о стекло. Лорн упал на брюхо, как Тень.
— Отбой тревоги, — произнес я.
В соседнем таксомоторе сидела Дорис Артур и улыбалась. Лорн, успокоившись, выпрямился. Он глянул в окно: а-га, красивая девушка, и глаз с него не сводит. Он ослепительно улыбнулся и послал ей воздушный поцелуй, затем с робким удовлетворением повернулся ко мне и рассеянно сделал ручкой Дорис, которая пронзила меня зловещим взглядом, а когда ее такси дернулось занять открывшуюся в соседнем ряду дырку, закатила глаза и вывалила свой чистый язычок, изображая крайнюю степень идиотизма или неизлечимое безумие, или сознательное подчинение психованной власти. На сердце у меня мурашки забегали, по лысине кошки заскребли. С чего бы это? К серьезным напиткам я уже три дня как не притрагивался. Без серьезных напитков можно и обойтись, если вливать в себя чертову уйму пива, шерри, вина и портвейна и если потом справиться с особо тяжелым похмельем. Наверно, у меня было особо тяжелое похмелье. Через несколько минут мы тряслись по ухабам Девятой авеню, поблизости от Мартины, и я ощутил... ощутил всю пользу этого, всю питательность. Черт побери, это было все равно что вгрызться в яблоко, схрумкать его ровными сельскими зубами. Я теперь звоню ей с работы, каждый день. О чем только мы ни болтаем. Сегодня вечером мы встречаемся. Предстоит поход в оперу, мне. «Отелло». Я с радостью предвкушаю. Ни разу в жизни не был в опере. Как вы думаете, мне это может понравиться? С Мартиной я чувствую себя сильнее. Почему с Дорис я сразу слабею? Похожее ощущение у меня бывает, когда читаю «Деньги». Ячитал «Деньги» и заглядывал в остальные книжки, которые мне дала Мартина. Эйнштейн. Вот кому надо отдать должное. Таращиться в мир и раскрыть его заговоры, выведать тайны Старика. Дарвин тоже. Фрейд, Маркс — какие колоссальные отгадчики. И не думайте, что я забросил художественную литературу; сейчас вот читаю «Над пропастью во ржи»— первоклассная, по-моему, вещь, здорово написано, очень мощно. Что касается Гитлера, то я просто в ужасе. Не могу, блин, поверить. Это ж надо, так размахнуться. А я еще думал, что я агрессивный. У них там что, совсем крышу срубило, или они просто не просыхали, все эти немцы, в тридцатых-сороковых. Ну как это можно было слушать такого ублюдочного психа, крысеныша? Я в ужасе. Не могу поверить. И вы хотите сказать, что все это правда?
Что до оперы, то у них там был гала-концерт или какое-то благотворительное представление внесезонное, короче, не хухры-мухры, так что я решил взять напрокат вечерний костюм со смокингом. Филдинг назвал мне одну точку на Лексингтон-авеню, куда я и устремился сразу после репетиции с Лорном и Кадутой, прикинуть наряд.
— Ничем не могу помочь, сэр, — вежливо развел руками престарелый статист после пятнадцатого визита в кладовку.
— Чего-чего?
— Сегодня вашего размера нет. Извините.
Я сдержался и в темпе вальса рванул в следующее аналогичное заведение. Потом в следующее. И в следующее.
Господи Боже, подумал я, и ведь это, черт побери, Нью-Йорк, столица калорий, Жиртрестград, где мастодонты перекатываются, как бочки, по запруженным толпой тротуарам, и никто даже ухом не ведет, никто не тычет пальцем. Вон черномазая в бежевом брючном костюме, и рельефный контур нижнего белья проступает, как бечевка, крест-накрест опоясывающая пухлый сверток. А вон, кряхтя, переваливается пара свиных окороков. Им наплевать. Всем остальным тоже. В Лондоне стоило б такой горе мяса лишь нос на улицу высунуть, тут же вспыхнул бы натуральный бунт, революция хохота. Но здесь, в большом плавильном котле, странность как таковая — это еще не повод для смеха. Отсюда и проблема с чувством юмора. Если б оно у вас было, пришлось бы надрывать животики сутки кряду. Короче, мои метания завершились в убогой точке под названием «Большие люди» или «Хорошего человека должно быть много», или (точнее говоря) «Поперек себя шире», почти на границе с Гарлемом, и я с грехом пополам подобрал себе наряд среди жердей и орясин, пузанов и толстозадых, тяжеловесов и налившихся краской мордоворотов. На Банк-стрит я прибыл мокрый как мышь, с языком на плече, пересохшим горлом и жгучей потребностью отлить. Мартина тоже казалась расстроенной, и я глазом не успел моргнуть, как мы снова загрузились в лифт, потом в такси и тут же покатили. Мы опаздывали. Мартина, в угольно-черном платье с ниткой жемчуга на узкой колонне горла, избегала моего взгляда и резким неубедительным голосом сетовала на риск пропустить любовные дуэты в первом акте. Мой вечерний наряд она оставила без комментария — светло-лиловая двубортная тужурка, широченный галстук-бабочка, чем-то очень приглянувшийся мне розовый кушак, короткие лакированные гетры, — и я решил, что вполне вписался в образ. Светофоры, волшебным образом сговорившись, открыли нам зеленую улицу, такси изрыгнуло нас у самой лестницы. Как на школьном дворе после крупной шалости, в вестибюлях мы застали только перезвон колоколов, гуденье гудков и расфуфыренную цацу, которая с нами долго не чинилась — за рога, и в стойло. Не успев купить программку, отдавив большинство встречных ног и лишь чудом ни на кого не рухнув, мы протолкались на свои места в партере, как раз когда начало расходиться красное море занавеса.
Какая все-таки затяжная вещь опера. Тянется и тянется — по крайней мере, «Отелло». Я так понял, предстояла еще вторая часть, но даже в первой события развивались ужасно медленно. Еще меня поразило, что «Отелло» — не на английском. Я все ждал, когда ж они оклемаются и начнут петь по-человечески, но нет; видимо, так и полагалось по замыслу— испанский там, итальянский или греческий. Может, подумал я, может, это какой-нибудь чисто междусобойчик с последующим фуршетом, слет латиносов и прочих пуэрториканцев. Но аудитория при ближайшем рассмотрении оказалась на диво разнородной, в этническом плане. То есть, все эти чуваки с бизоньими бородками и причесоном, как гусарский кивер, все эти двухметровые телки с ястребиным профилем и венерианским загаром— ну, то есть, американцы как американцы. С нехорошим предчувствием я завертел головой — и не обнаружил ни одного вечернего костюма. Дамы — да, прифрантились, и то чуть-чуть, но мужики все строго прямиком со службы. Так что я спокойно мог бы рогом и не упираться. Однозначно. Ни хрена удивительного, что Мартина так на меня окрысилась. Мне вдруг пришло в голову, что на сцене я смотрелся бы куда естественнее, чем в зале.
