Соучастники - Ли Уинни М.

– Что вы имеете в виду? – спрашивает Том.

Пытаюсь порассуждать вслух.

– Я слышала, что такое насилие оставляет человека в определенном состоянии. По-настоящему травмированным. Холли каким-то образом сумела нас одурачить – мы думали, что она в порядке.

– Как вам кажется, почему она это сделала?

– Потому что профессионализм – это вот то самое. Не переносишь съемку. Приходишь, работаешь. Так Холли и поступила. Она, в конце концов, актриса. Вот и заиграла эту ситуацию.

Мы все это делали, хочется мне добавить. Играли – по-своему.

Следующий вопрос Тома учтивым не назовешь.

– Откуда у вас уверенность, что он ее изнасиловал?

– А не просто облапал?

Я содрогаюсь, вспомнив пальцы Хьюго на своей коже.

– Потому что после этого Холли казалась совершенно другим человеком. Не на вид, нет. Но я за те три месяца неплохо ее узнала – во всяком случае, я так думала. А после того вечера она напрочь закрылась. К ней было не подступиться.

Возможно, больнее всего было осознать именно это. Что она не желала меня к себе подпускать.

– Если бы он попытался облапать ее или поцеловать, она разозлилась бы, испытала бы отвращение. И она бы мне рассказала, и, может быть, мы бы над этим посмеялись. Но изнасилование… было так ужасно, что и слова этого не произнести.

Я снова воображаю ту воодушевленную Холли десять лет назад.

– Быть звездой фильма и обвинить исполнительного продюсера в изнасиловании… Так можно было поставить под угрозу все съемки. А этот проект, эта роль были важны для карьеры Холли. Она это знала. – Том понимающе кивает. – Так что, наверное, в конце концов это был вопрос выживания… Она играла вдолгую. И оказалась права. Посмотрите, чего она добилась.

Несколько секунд я сижу и восхищаюсь железными нервами Холли. Принять такое решение сразу после того, как ты пережила нечто настолько ужасное… Впрочем, моя попытка вообразить – это труд человека, несведущего в этих сценариях. Удачливого, неизнасилованного.

Ведь к этому-то все и сводится, правда?

Та же самая жуткая зачарованность. Мы, находящиеся снаружи, ужасающиеся тому, что может произойти между двумя людьми. Этому действию, о котором невозможно говорить.

– Вы что же, хотите, чтобы я тут строила всякие бесстыжие домыслы о том, через что прошли другие, да? – спрашиваю я c ноткой неприязни.

Меня все это вдруг утомляет. Все эти часы, что я сижу рядком с Томом Галлагером, который дурит мне голову своими голубыми глазами, куртуазным обращением и славной родословной. Не понимаю, чего я добилась, раскрыв перед ним душу. Только боли, стыда и ненависти к себе. И зависти.

Но, если уж говорить начистоту, то зависть была всегда. С того момента, когда я вошла в офис “Фаерфлая” и познакомилась с Сильвией. Или даже раньше – когда я включала телевизор и смотрела “Оскары”, или “90210”, или “Бухту Доусона”, или любой другой сериал, будь он неладен, про белых подростков с блестящими волосами, живущими невозможно привилегированной жизнью в ухоженных пригородах.

Зависть встроена в иммигрантский опыт. Она-то ведь и движет американской мечтой.

Том Галлагер внимательно за мной наблюдал, и, похоже, моя последняя реплика его смутила.

– Это не домыслы. В устах самих жертв – так уж точно. Это свидетельства. Это факты. Вы сами жертва, Сара.

Последних слов я не ожидала. Гляжу на Тома в состоянии приостановленного потрясения.

– Что вы имеете в виду? – спрашиваю я.

Лицо его выражает непонимание, слово мы вдруг заговорили на разных языках и друг друга не разумеем.

– Сара, то, что произошло с вами на вечеринке у Хьюго… в его доме в Беверли-Хиллз, – медленно произносит он. – Вы были жертвой. То, что он с вами сделал, не кончилось изнасилованием, но это все равно было насилие.

– Да, но… Я могла бы этого не допустить, – говорю я. – Если бы не поднялась к нему в номер. Сама сглупила.

– Все равно это было насилие, – продолжает Том. – И нет, вы не сглупили. Вы делали то, о чем попросил ваш начальник. Это он решил применить к вам насилие. Это он совершил преступление.

Я впервые слышу, чтобы это так разъяснялось – отчетливо, как буквы алфавита.

– Вы не сделали ничего дурного, – говорит Том.

– Да сделала, Том, – настаиваю я.

Смотрю на него, и наступает момент, ставший неизбежным, как только я напечатала первый ответ на его письмо. Молчание тяготит меня, я откашливаюсь, сердце колотится в возбужденном ритме. Свобода – если только я сумею сказать ему всю правду.

– Понимаете… Я была с вами не вполне откровенна.

Слова падают медленно, словно камни в тихий пруд. Но он не выказывает никакого недовольства – одно лишь терпение.

– Можем вернуться на несколько недель назад? На середину съемок.

Посмотрим исходный дубль этой сцены. Неотредактированный вариант.

Как-то раз, на третьей неделе съемок, я подняла глаза от своего стола в офисе и увидела, что ко мне идет Кортни – и ее слегка потряхивает. Привычной калифорнийской расслабленности в ней поубавилось.

– Кортни, – сказала я. – Как дела?

Видеть ее здесь, в офисе, а не рядом с Хьюго, было непривычно.

– Привет, ты занята? Можно… кое о чем с тобой поговорить? – выпалила она.

Вообще-то я вовсю просматривала рекламные материалы, которых в офисе Андреа ждали в течение часа, но грубить не хотелось. К тому же вид у Кортни был какой-то неважный, подавленный.

– Ладно, давай. Тут поговорить хочешь?

Кортни безмолвно покачала головой и жестом показала – выйдем в коридор. Я заметила, что у нее дрожит губа.

Во мне зародились мрачные предчувствия; я пошла за ней из комнаты в самый конец коридора. Там никто из производственной группы туда-сюда не носился.

– Ты в порядке? – спросила я.

Она снова покачала головой. Я заметила, что глаза у нее полны слез, и она прижала руку ко рту. И все равно молчала.

– Кортни, в чем дело?

Тут она тихо заплакала, ее грациозное тело била дрожь. Я нерешительно положила ей руку на плечо, понимая, что неловко будет не попытаться как-то ее утешить.

– Что случилось? – снова спросила я, хотя и боялась услышать ответ.

Наконец Кортни удалось выговорить несколько слов.

– Это из-за… я не знаю… Хьюго, – запинаясь, произнесла она; ее голос дрожал. – Я не знаю… Я не совсем понимаю, что случилось.

– Что ты имеешь в виду?

Я была озадачена. Каждый раз, когда я мельком видела их вместе, мне казалось, что она очень уверена в себе, очень рада быть с ним рядом.

– Прошлым вечером… – всхлипнула она и замолчала. – Господи, я не знаю… Не понимаю, как это случилось…

Мои опасения сгущались в ужас. Я огляделась – вокруг, к счастью, никого не было – и распахнула дверь в маленькую тихую переговорную комнату. Квадратный стол и надежные мягкие стулья сулили некую мирную передышку.

– Не торопись, – сказала я ей, когда мы сели. – Но, пожалуйста, если это важно… расскажи.

– В том-то и дело. Я не знаю, важно это – или я просто… – Она затихла, сомневаясь в себе. – Прошлым вечером он… он спросил, не хочу ли я после работы пойти немного выпить. Я, естественно, согласилась. Мы это уже делали. Ты видела, как мы выпивали.

Я кивнула. Это видели все.

– А потом – ну… Я не знаю… Он начал… Он спросил, не хочу ли я подняться к нему в номер. Это я раньше тоже делала…

Она остановилась.

– Он… предложил тебе кокаину? – спросила я, договаривая за нее.

– Ну, разумеется, это было. – По ее пренебрежительному тону я поняла, что наркотики были делом обычным. – Но не только… ну… он полез целоваться, а я не хотела грубить, потому что он мой начальник и он, конечно, хорош собой, но… я все-таки не очень хотела…

Снова наступила тишина, и я медлила, стараясь уяснить себе то, что она пыталась сказать. Я воображала то, что могло случиться. Словно вглядывалась в бесформенный туман, пытаясь угадать в нем очертания некоего приближающегося чудища, которого еще не видно.