Виктор Пономарев - Записки рецидивиста
На другой день нас повезли в «крытку». В подвале тюрьмы нас стали шмонать надзиратели, от которых несло самогоном. У меня с собой было много литературы: толстые книги, между листами которых были вклеены пятьсот рублей и анаша в обложках. Все это я вез из лагеря. Когда сидел в зоновском БУРе, мне кенты передали через раздатчика баланды. Я сделал из хлеба клей и все аккуратно проклеил.
Ко мне подошел опер Вахидов, сказал:
— А, Дим Димыч, старый знакомый. Рад, рад встрече. Раздевайся.
Я разделся, стоял в одних трусах. Вахидов с интересом смотрел на шедевры лагерных Рубенсов и Рафаэлей, что украшали мое тело, спросил:
— Что, блатной?
Я не ответил.
— Что молчишь, козел? — крикнул Вахидов.
Я и на этот его выпад не среагировал, продолжал молчать. Надзиратели в это время шмонали мой мешок, ломали сигареты на мелкие кусочки, смотрели и трясли книги растопырив обложки.
— Слушай, ты, кретин, — не очень вежливо обратился ко мне капитан, — я могу так сделать, что ты быстро у меня заговоришь. У меня разговаривали даже абсолютно немые и глухие, причем на любом языке, который я назову. Так-то. Ты что, немой? — перешел Вахидов снова на крик.
Я посмотрел капитану в глаза, говорю, сдерживая в себе желание дать ему по морде:
— Гражданин капитан, сам я работяга, хочу работать, и другое меня ничего не интересует. А лично к вам, гражданин начальник, у меня просьба: посадите меня в сороковую камеру, товарищ у меня там сидит. Мы вместе будем ходить на работу.
Капитану, видимо, по масти пришелся мой миролюбивый тон, он еще раз внимательно посмотрел на меня и сказал:
— Стань в сторону. Следующий!
Этапом с нами шел армянин, Погос по имени. Подошла к шмону его очередь. Вахидов, глянув на Погоса, сказал:
— Что, козел, опять приехал?
Погос стал кричать:
— Это кто козел? Я козел? Ты сам козел. Я твою домовую книгу топтал.
На лице Вахидова появилась улыбка стервятника.
— Хорошо, Погос. Я козел. Сейчас я кину тебя в махновские камеры, а в конце месяца выпущу из самой последней. Вот тогда посмотрим, кто козел, — сказал капитан.
В тех камерах сидела махнота, беспредельщики, их в тюрьме называли «люди Вахидова».
После шмона уголовников стали раскидывать по камерам. Меня кинули в сороковую, как я и просил. Только вошел в камеру, как человек двадцать в один голос закричали:
— Привет, Дим Димыч! Наконец-то и ты здесь.
Когда дверь камеры закрылась за мной, я рассказал ребятам, как нас принимал Вахидов.
— Это его метод каждого прощупать, — сказал кто-то из зеков.
— Погос назвал Вахидова козлом, так тот его в махновскую камеру кинул на «прожарку», — продолжал я рассказывать.
В это время мы услышали крики Погоса и хипиш на весь коридор подвала. Погос так кричал, что, наверное, и на самых верхних этажах тюрьмы было слышно.
— Козлы позорные, куда вы меня кинули!
Надзиратели открыли дверь махновской камеры. Погос с вещами выскочил в коридор и кинулся к Вахидову со словами:
— Начальник, лучше сажай меня в изолятор.
Вахидов посмотрел на Погоса:
— Ну, что я тебе говорил, Погос? Не показывай зубы. Ты меня не послушал. Ладно, на первый раз я тебя прощаю. Отведите его в сороковую, — обратился капитан к надзирателям.
В одну камеру со мной попали Каюм и Федот, так я стал звать солдатика Володю. Потом к нам кинули и Погоса. Когда он вошел в камеру, все зеки стали над ним смеяться:
— Вот тебе Вахид «прожарку» устроил.
— Я его маму… — ответил Погос.
— А что там было в махновской камере?
— Только я вошел в камеру, с нар поднялся один амбал с кривой рожей, подошел ко мне и говорит: «Ну что, армян, тебя сразу „пиздить“ или ты сам уйдешь из камеры?» Вот я и ломанулся на кормушку, стал дверь долбить.
Поговорили, посмеялись, а когда успокоились, я решил угостить ребят. Никто не знал о моей заначке. Я подозвал Валька Уральского, сказал:
— Возьми газету, Валек, расстели.
А сам стал распарывать обложку одной книги и высыпать анашу на газету. Ребята стали «массовать» анашу, смешали с махоркой, свернули «косяки». Зеки сели кольцом, и «косяки» пошли по кругу. Каждый делает затяжку и передает другому. Такой уж принят этикет в этом обществе.
В «крытой» тюрьме такой порядок: месяц сидишь на пониженном пайке, месяц — на строгом, потом переводят на общий паек. Мы не работали и были и на пониженном пайке. Это значит, в сутки дают фунт хлеба и черпак синей баланды. А если выводят на работу, то вечером к пайке дают еще сто граммов хлеба добавочных.
Над нашей подвальной камерой была камера больничная. Сверху в потолок постучали и крикнули: «На „решку“». Оказалось, в больничке лежал Андрей Осетин, с которым мы раньше сидели на пересылке, Андрей крикнул:
— Дим Димыч у вас сидит?
— У нас, — ответил кто-то из зеков.
— Позови его.
Я вылез на «решку», крикнул:
— Привет, Андрей!
— Дим Димыч, ты пришел в «крытую» и сидишь молчишь.
— Так что теперь, объявлять на весь «кичман», что я пришел? Ну, был бы я Дуглас Фербенкс или хотя бы Марк Бернес, — пошутил я.
— Тех кентов, Дим Димыч, мы не знаем, а тебя знаем, — ответил Андрей. — Кстати, у вас на подвале сетка мелкая?
— Да.
— Тогда, Дим Димыч, постели газету, мы «черемухи» пошлем.
«Черемуха» — это раскрошенный хлеб с сахаром. Я постелил на подвале газету, крикнул:
— Сыпьте.
Сверху высыпали, я принял газету с хлебом, высыпал в миски. Получилось две миски тюри. С Андреем договорился, что пошлю им наверх бабки. Они отоварятся в ларьке и пришлют нам «подогрев». Андрей спустил по стене «коня», тонкую веревочку, сплетенную из распущенных носков. Я привязал двадцать рублей, «конь» ушел.
2Я лежал на нарах и читал книгу «Отверженные». Слышу, клацнул замок, дверь камеры открылась, вошел надзиратель и бросил на нары матрац. За ним вошел небольшого роста худощавый зек уже в годах. Ко мне подошел Равиль из Ангрена, говорит:
— Дим Димыч, Игрушка из «кичмы» к нам пришел, вор в законе.
— О, как раз вовремя, — сказал я. — Зови к столу, будем тюрю есть.
Все сели за стол. Хоть по ложке, но каждый должен скушать. Так предписывает уголовный этикет преступного мира. Когда поели, разошлись по нарам. Игрушка подошел ко мне, сел на нары и сказал:
— Слышал я, что ты, Дим Димыч, на пересылке Сангаку «доверху положил».
— Было дело. Надо было мразь проучить, чтобы знал, как с ворами разговаривать. Сам из себя «тундра тундрой», а пытался пахана корчить.
— А в каких ты «кичах качался», на каких зонах был?
