Дина Рубина - Гладь озера в пасмурной мгле (авторский сборник)
За столом на поминках в доме Клары Нухимовны сидело несколько человек: пятеро сотрудников института хлопководства (две супружеские пары, дружившие с дядей Мишей еще на химфаке, и штатный фотограф Дима, жизнь и талант которого, как говорил отчим, «сожрала плодожорка»), Вера с Лёней, и совсем уже старенький спившийся Владимир Кириллович…
Он поднял стакан за помин души замеча… и расплакался, повторяя, что такой души человека, каким был Мишка, сынок его названный, больше нет и не будет… Клара Нухимовна всхрапнула носом, затрясла головой с седенькой свалявшейся завивкой…
А Вера не плакала… Она вообще больше не чувствовала, что дядя Миша умер. Дядя Миша больше не умер, как и Стасик. И если б надо было что-то объяснить на эту тему, то она вряд ли смогла бы произнести нечто путное… Вот только ее рука и глаза знали, как дядя Миша будет дальше жить… А смерть… смерть, со всеми своими тягостными неудобствами, уже прошла, и была настолько неинтересна ей, что еще много месяцев спустя после похорон она приходила к дяде Мише, лишь у калитки вспоминая, что ни во флигеле, ни на гамаке его больше нет…
Владимир Кириллович, успокоившись и отерев подбородок от слез, спросил Веру — правда ли, что та серьезно занимается живописью, и даже — кто-то рассказывал ему — выставлялась на весеннем вернисаже в Доме художников с интересной работой, приглашал встретиться, поговорить… Вера представила их встречу в котельной, чекушку на длинном столе-верстаке… Уже тогда в ней проявилась эта жестокая особенность — ускользать от неживого…
Сказала, что придет обязательно…
Когда все разошлись и остались только Вера с Лёней, Клара Нухимовна ушла к себе в спальню и сразу же вернулась, сжимая что-то в пухлом кулачке.
— Вот, — сказала она… — От Миши осталась одна вещица, Верочка. Я думаю, он хотел, чтоб она принадлежала вам, но как-то забыл… Вы ведь помните его состояние в последние годы…
И разжала ладонь, на которой лежал тускло-серый миниатюрный кулон-часики, обсыпанный по кайме циферблата мелкими стекляшками, на такой же серой, наверное металлической, цепочке…
— Не знаю уж, чего это стоит, думаю, для него это было просто памятью, маминой вещью… Правда, они не ходят… К сожалению, я ничего в этом не понимаю, знаю только, что Миша в детстве очень это берег, только за последние годы совсем забыл… Вот, лежит у меня в хохломской шкатулке уже много лет…
Вера взяла кулон в руки… Должно быть, старая вещь… вряд ли ценная, но есть в ней какое-то непритязательное изящество…
— Да я ведь тоже ничего в этом не смыслю… — она пожала плечами. — И вряд ли дорогое украшение могло у него сохраниться. В военное-то время? Когда он, беспризорный, жил под мостом, на Саларе? Или потом, когда он вышел из лагеря и год болтался без работы?… Он бы пропил обязательно…
— …Вот, представьте себе, в детстве, когда была опасность, Мишенька носил его за щекой, он мне рассказывал… И факт, что никто у ребенка не сумел отнять… Вернее, не догадался. А когда он сюда, ко мне, пришел впервые, то сразу и отдал. Пусть, говорит, тетя Клара, это будет у вас…
Лёня взял в руки часики, повертел, снял очки и близко поднес к глазам…
— Здесь вроде есть какое-то клеймо. Надо показать специалисту… Я знаю одного человека, когда-то он занимался часовым промыслом… Договорюсь…
И опустил кулон в карман пиджака.
Когда, уже поздно вечером, после поминок, Лёня проводил ее до дома и они вошли в подъезд, Вера вдруг вспомнила, что утром-то он зашел к ней по пути на работу!
— Боже, — сказала она, — а ведь вы сегодня потеряли рабочий день! У вас будут неприятности, Лёня! В конце концов вас выгонят из-за меня.
— Не выгонят, — успокоил он, — я отзвонил… К тому же я им там нужен до зарезу. Без меня они никуда…
И пока поднимались на четвертый этаж, и уже в квартире, пока она варила кофе, он рассказывал что-то о создании искусственного интеллекта какого-то там поколения… что-то о великих электронных горизонтах будущего, о том, что когда-нибудь любой человек сможет связаться с другим человеком в любой точке земного шара… Нет-нет, Верочка, не обычным телефонным образом… — Увлекся… Наверное, ему показалось, что она слушает (она никогда не вслушивалась ни во что из того, что не касалось сути ее жизни), а может, просто хотел ее развлечь… отвлечь… — в то время еще не догадываясь, что ее постоянно и интенсивно действующее воображение всегда безотказно и развлекает, и отвлекает ее, и ограждает от любых извержений мира.
…Она сняла джезву с огня, разлила по чашкам кофе…
— Как странно… — проговорила она, медленно доставая из пачки сигарету… — Не могу отвязаться от мысли, что если б тогда, на Сквере, я не подобрала его… он до сих пор был бы жив…
— Или не был… — вставил Лёня, пододвигая ей блюдце…
— А я?… я без него уж точно оставалась бы дворовой маугли, и… вообще не знаю, где была бы сейчас…
— Да все тут же и была бы, — вздохнув, проговорил Лёня… Вера, Вера… ничего вы о себе не понимаете…
Он поднялся с табурета, того еще, что подарили ей в детском садике «мишки-мышки», вошел в комнату, включил там свет… Потревоженный рыжий Сократус выгнул спину и молча деятельно принялся когтить мягкий валик старого топчана, и без того измочаленный за последние годы.
Сократус! Твоя, исполненная дворового блеска, жизнь ловеласа и сибарита оборвалась два года спустя тем же способом, каким она оборвалась у твоего знаменитого тезки — ты был отравлен, но не цикутой, а, скорее всего, какой-нибудь коммунальной отравой, какую рассыпали убийцы из санэпидемстанции по всем помойкам и подворотням… С тех пор ты обрел бессмертие в картинах хозяйки, появляясь в них ненароком, на задних планах, под ногами людей, на стульях и диванах, оседлав какую-нибудь кошечку — все такой же: преисполненный достоинства, с платиновыми зализами на боках, с пушистыми бакенбардами инспектора по особо важным делам, — о, Сократус, Сократус!..
Несколько минут в комнате было тихо, потом раздался Лёнин голос:
— Почему бы вам не купить приличную мебель, Вера? В конце концов, человеку свойственно стремиться к минимальному уюту… Я денег — и голосом подчеркнул: о-дол-жу! если уж не хотите так взять…
Она отозвалась из кухни:
— А зачем?
Он показался в дверях:
— Что — зачем?
— Стасику это было бы все равно… И дядя Миша никогда… Он с досадой дернулся — ответить, но промолчал. Вернее, решил обойти тему с другого боку:
— Вы, Верочка, вообще выбрасываете когда-нибудь на помойку барахло? Вот этот синий бант, экспонат трогательной истории детства, давно просится на…
