Анна Борисова - Vremena goda
Хотя что «тогда»? Разве у меня есть какие-то возможности поквитаться с офицером японского генерального штаба? Кто-то поверит моим разоблачениям? Кого-то они поразят, кому-то они интересны?
Зачем вообще об этом думать? Никуда я отсюда не выйду. Впереди невыносимые муки, а потом неизбежная смерть, потому что у меня нет ответа на вопрос, который задают палачи.
Слово — отличный психолог. После такой ночи я выдала бы ему любую тайну.
Ах, если б я могла покончить с собой! Но я не могу даже пошевелиться. Я беспомощна…
(Это ты-то не можешь пошевелиться? Ты способна двигать пальцами, даже немного ворочаться, меняя положение тела. Ты можешь кричать, плакать, ругаться последними словами, произносить молитвы, звать тюремщиков. Ты даже не представляешь себе, как баснословно ты богата.)
На всхлипе, даже не закрыв рта, я засыпаю. Сон обрушивается внезапно, будто упавший нож гильотины. И снится мне, как моя голова, отсеченная тяжелым косым лезвием, падает в корзину, а сверху льется моя собственная горячая кровь. Захлопывается плетеная крышка.
Я — отрубленная голова. Я лежу в тесном полутемном пространстве, но я жива, я всё вижу и слышу. Разеваю рот, вращаю глазами. Вдруг вижу, что подо мной другие головы, отрезанные раньше. Они тоже на меня смотрят, шевелят губами, хотят мне что-то сообщить, но я их не понимаю, а они не понимают меня.
Льется нестерпимый свет. Кто-то поднял крышку. Огромная пятерня тянется сверху, хватает меня за волосы, тянет. Я понимаю: сейчас меня будут показывать толпе. Но я не хочу, чтобы люди меня видели вот такой — истерзанной, уродливой, окровавленной.
— Не надо! — кричу я беззвучно.
Рука палача хлестко бьет по моей щеке.
Еще одна пощечина. Открываю глаза. Я проснулась.
Но пробуждение еще страшнее сна. Надо мной склоняется человек из лодки. Губы плотно сжаты, глаза холодны, в руке нож.
— Плосыпайся, — слышу я.
— Не…
Хотела крикнуть «Не надо! Не режьте меня!» — да задохнулась.
Выгнула спину, отвернула голову, вообразив, что первый надрез он сделает прямо по лицу.
Нет, он нагибается над моим плечом. Шуршание. Рука свободна! Он разрезал путы!
Освобождает вторую руку, ноги.
— Вставай, ходи! Впелёд ходи!
Рывком хунхуз поднимает меня, толкает в спину, чтобы я шла к выходу.
Я ничего не понимаю, но иду. Развязанная, я уже почти не боюсь. Второй раз я им не дамся! Если снова начнут связывать, выцарапаю глаза, выгрызу зубами горло! Я тигрица, а не овца!
Меня ведут в ту же комнату, где я вчера разговаривала со Словом. По свету, сочащемуся со стороны лестницы, понятно, что уже утро.
Через порог я перелетаю, едва удержавшись на ногах. Меня с силой пихнули в спину, а дверь захлопнули.
— Вот она, — слышу я жирный голос Слова. Он говорит по-китайски. — Видите, почтенный, мы ее пальцем не тронули?
Лампы горят, как и накануне. Со стула поднимается Иван Иванович, поворачивается ко мне. Брови сдвинуты, веки сомкнуты.
Я бросаюсь к нему с криком:
— Это не я, честное слово! Я вас не выдавала! Я не знаю, как они вас нашли! Ведь я даже не знала, где вы!
Он быстро ощупывает мое лицо, руки, туловище. Проверяет, цела ли.
Это ужасно, что они его схватили, и всё же я испытываю неимоверное облегчение. Он со мной, мы вместе! Я больше не одна!
— Я пришел сам, — говорит он очень тихо, чтоб слышала только я. — Мне сказали, что ты не вернулась домой, и я понял, где тебя нужно искать. Прости меня, что я тебя ни о чем не расспросил и дал тебе уйти, я должен был сообразить, что ты поспешишь встретиться с этим человеком, и я должен был догадаться, что он тебя обманет. Я кругом виноват. Сам не понимаю людей, в которых искра Жизнесвета совсем угасла, и тебя этому не научил…
(Увы, учитель. Этому не научила меня и последующая жизнь. Иначе я не стала бы легкой добычей ничтожного Мангуста.)
— Ну, вы договорились между собой? — Слово перешел на русский. — Я человек терпеливый, но мое терпение не бесконечно. Мне все равно, одного пытать или двоих.
Иван Иванович шепчет: «Молчи и не мешай ходу вещей». Я не поняла, но киваю. Легким толчком он велит мне отойти подальше, а сам идет к столу.
(Так вот какими были последние слова, с которыми обратился ко мне Иван Иванович? Молчи и не мешай ходу вещей. Именно этим я и занимаюсь весь остаток своих лет…)
— Она тебе не нужна, — обращается Иван Иванович к хунхузу по-китайски, употребляя выражения, которыми старший разговаривает с младшим. — Где остальное золото, знаю только я. Отпусти ее, и мы договоримся. Длительной пыткой можно сломить любое сопротивление, и я не сомневаюсь, что ты хорошо знаешь свое палаческое дело, но я могу терпеть долго, я этому учился, к тому же мучить стариков — это не пойдет на пользу твоей репутации, твоим людям такое не понравится, они ведь китайцы.
Слово встает, учтиво кланяется:
— Вы говорите разумно, почтенный, и я буду счастлив, если мы сумеем договориться. Лишь крайняя нужда в золоте побудила меня искать с вами встречи. Зачем мудрецу этот грязный металл? Он создан для таких негодяев, как я. Женщина может уходить, она мне не нужна.
Он коротко бросает мне по-русски:
— Иди куда хочешь. Ты свободна.
— Я без Давида никуда не уйду! — выкрикиваю я, сжав кулаки. — Золото ваше, а Давид — мой!
Бандиту ужасно весело. Он так хохочет, что вынужден рукавом утирать слезы.
Так я и знала! Боже, Боже…
Кричу:
— Иван Иванович, они убили его! Давид мертв!
Не оборачиваясь, он отвечает:
— Иди, не оглядывайся и ни о чем не беспокойся. Всё будет хорошо, я тебе это обещаю.
(Нет, вот его последние слова, обращенные ко мне! Надо их запомнить. Сейчас я выйду, и больше никогда его не увижу.)
— Вы его правда отпустите? — спрашиваю я.
Уже не смеясь, а с раздражением Слово машет на меня рукой:
— Иди, иди! На что мне слепой старик? Если уж я отпускаю тебя, которая может меня опознать. Но ты ведь будешь умницей, Сандра Казначеева? Харбин — маленький город. А кто может мне повредить, те и так всё про меня знают…
Я понимаю, что он прав.
— Иван Иванович, я буду вас ждать! Молчание.
(Она выходит. Бежит по ступенькам. Двор, подворотня, улица. Свежий воздух, солнечный свет. «Всё будет хорошо, я тебе это обещаю».)
На пыльной улочке неопрятной загородной Ханшиновки (логово хунхузов находилось там) я остановила ма-че, китайскую двуколку, самый дешевый после рикши вид транспорта. Лошади чаще всего были слепые, им нарочно выкалывали глаза, чтоб не дурили и лучше слушались возницы. Ходька в соломенной шляпе заломил невиданную цену — два доллара, приготовился долго торговаться и был сильно разочарован, когда я сразу согласилась. Щелкнул вожжами, крикнул: Тё-тё! Посьла! Низкорослая монгольская кляча нечесаной башкой повела в мою сторону — совсем как Иван Иванович, «обослышащий масть», и помню, как я подумала, что у животных это странное чутье, наверное, хорошо развито, недаром они к кому-то тянутся, а от кого-то шарахаются.
