Алексей Иванов - Географ глобус пропил
— Ты что, охренел?! — орет на Овечкина Градусов. — Ты, что ли, Буратино, который не тонет?!.
Маша смотрит на Овечкина потемневшими, серьезными глазами.
— Он ведь спас нас!.. — потрясенно говорит Люська.
— Еще «расчестка»! — через десять минут кричит Борман.
Теперь, перегородив реку, в русле лежит кряжистая, разлапистая сосна. Вода клокочет в ее ветвях, волны в пене перескакивают через ствол, возле которого кувыркается и толчется разный плавучий мусор. Эту «расчестку» мы можем преодолеть, только волоком протащив свой катамаран через прибрежный тальник.
— Левый борт, загребай! — командую я.
Мы прочно увязаем в кустах. Мы подтягиваемся за ветки изо всех сил, но катамаран не лезет дальше. Я веслом меряю глубину.
— Чего зырите? — зло кричу я отцам. — Снимай штаны, будем толкать!
Борман безропотно начинает стягивать сапоги.
— Нам тоже? — оборачиваясь, спрашивает Маша.
— Куда вам, блин! — орет Градусов. — Сидите, не рыпайтесь!
В свитерах, трусах и сапогах мы соскальзываем в воду и беремся за каркас. Холод, как вампир, впивается в тело. Глубина тут — чуть повыше колен.
— Ты-то куда лезешь? — орет Градусов на Тютина. — Помощник, блин, пять кило вместе с койкой!..
— Р-раз!.. — командую я. — Р-раз!.. И-эх!..
Всемером мы волочем катамаран по зарослям мимо упавшей сосны. Катамаран тяжеленный, как дохлый слон. Голые прутья тальника царапают ноги. Мы скользим по корням. Чебыкин и Борман дружно падают, но поднимаются и тянут дальше.
— Так же свои струги тащили ватажники Ермака... — хриплю я.
Наконец можно забраться наверх. Трясясь, отцы натягивают штаны прямо на мокрые трусы. Синий Градусов орет:
— Митрофанова! Доставай мне флакон и сухие рейтузы!
— Откуда? — пугается Люська.
— Щас как скажу, откуда!.. Сидишь-то на моем рюкзаке!
Люська, путаясь руками, развязывает градусовский рюкзак. Она достает какие-то веревки, мотки проволоки, банки, свечи, маленькие механизмы непонятного назначения и все это с ужасом передает Маше. Наконец на свет появляются огромные зеленые семейники и бутылка водки. Я зубами распечатываю ее, пью из горлышка и пускаю по кругу. На мой озноб словно бы льется горячая вода.
— Впереди ледовый завал, — убито говорит Борман.
Мы вытягиваем шеи. Поперек реки лежит елка, а к ней прибило целую гору льда. Его сколы и грани искрятся на солнце, — оказывается, тучи уже разошлись. И справа, и слева — непролазный затопленный ельник. Ни проехать, ни пройти. Затор.
— Что же делать? — растерянно спрашивает Борман.
— Отжиматься, — говорит Градусов. — Конец фильма.
Чтобы найти поляну для ночевки, мы сворачиваем в затопленную просеку. Здесь — черная тишина и покой. Гул Поныша гаснет. Мы медленно плывем между двумя стенами елей. Под нами видны размытые колеи. В чистой воде неподвижно висят шишки. Лес отражается сам в себе. Ощущение земной тверди теряется. Вдали, за еловыми остриями и лапами, стынет широкая ярко-розовая заря.
Поляну мы нашли не очень удобную — маленькую, неровную, кособокую. Однако выбирать не из чего. Воды Поныша причудливыми узорами растеклись по лесу, оставив от суши небольшие островки, соединенные гривками. Мы устало возимся с лагерем, рубим дрова, разжигаем костер. Потом я предлагаю желающим пойти за березовым соком.
— Блин, точно! — спохватывается Чебыкин и бросается искать посуду.
— Тебе принести сока? — негромко спрашивает Машу Овечкин.
— Я тоже хочу! — ноет Люська. — Демон, принеси мне соку...
— Ой, да ну тебя!.. — пугается Демон, неподвижно лежащий на земле с сигаретой в зубах. — Маленькая, что ли?..
— Дак чо, хочется...
— Принесу я тебе, не стони, — утешает Люську Чебыкин, весь увешанный кружками и банками.
— Ладно-ладно, Демон, я запомнила, — обидчиво говорит Люська.
Втроем — я, Чебыкин и Овечкин — мы идем вглубь леса, вброд по протокам. Некрутой склон старого отрога весь освещен закатом. Он сух, бесснежен, покрыт прошлогодней травой. Вперемешку с черными елями стоят еще прозрачные по весне березы с голубоватыми кронами и розовыми стволами. От этого склон издалека кажется пестрым, как домотканый половичок. Над ним из синевы вытаивает бледная луна.
Чебыкин, захваченный новой идеей, с ножом наперевес убегает вперед. Он, как колокольчики коровам, подвязывает березам свои кружки и банки, лижет свежие надрезы, чмокает и ахает. Я делаю неглубокую зарубку и на шнурке подвешиваю кружку. Нежно-восковая древесина с неяркими жемчужными дугами годовых колец сразу набухает прозрачными каплями. Я чувствую запах березового сока — тонкий, предутренний, росный. Овечкин молча и отрешенно стоит невдалеке.
— Овечкин, — окликаю я. — Знаешь, что хочу тебе сказать... Маша — это не Люся Митрофанова. Ей не нужны подвиги. А мне не нужна тюрьма. А тебе не нужен уютный гробик.
Овечкин не отвечает, глядя в сторону. Я закуриваю.
— Да я понимаю, Виктор Сергеевич, — наконец говорит Овечкин.
Чебыкин на склоне мелькает между стволов. Он все бегает от кружки к кружке, изумляясь этому тихому, незамысловатому чуду весны — березовому соку.
Мы возвращаемся в глубоких сумерках. Мы шагаем по озерам через блещущие, прозрачные и яркие вертикали ночной тьмы. В кружках, которые мы бережно несем на весу, — светящаяся вода. Над просекой, как зеленая карета, катится луна.
Борман ножовкой пилит бревнышки, чтобы можно было сесть вокруг костра. Градусов варит ядреную гречневую кашу с тушенкой. Маша и Люська держат над костром весла, на металлических лопастях которых сушатся подмокшие буханки. Весла похожи на опахала, а костер — на высокую чалму султана, усыпанную рубинами.
— Эх, водки бы сейчас было эротично... — над кашей мечтательно вздыхает Чебыкин.
— Дэцыл, — соглашается Борман.
Мы выпиваем водки. Хмель легко пробирается в голову и словно окутывает тело тонкой, горячей тканью. Острее ощущается холод, но от него никто уже не мерзнет. Все ухайдакались за день, все усталые, все молчат. Но молчание у огня объединяет нас прочнее, чем все развеселые базары. Я знаю, что обозначает это молчание. Оно обозначает север, ночь, половодье, затерянность в тайге. Оно обозначает наше общее одиночество. Оно обозначает грозную неизвестность, ожидающую нас у ледового затора на Поныше.
Немногословно расходимся после ужина. Я ухожу побродить глубоко в лес, закуриваю. Лес — словно дворец без свечей, с высокими сводами, с отшлифованным до блеска паркетом. Ощетинившееся звездами небо закрыто еловыми вершинами. Оно просеивается вниз полярным, голубоватым светом. Я стою и слушаю, как в полной тишине беззвучно течет время, текут реки, течет кровь в моих жилах. Огонек моей сигареты — единственная искра тепла во вселенной.
