Джоанн Харрис - Пять четвертинок апельсина
— Да поймите же, — в его мальчишеском голосе, срывавшемся от страха, я по-прежнему, как ни странно, слышала голос Томаса. — Если они про нас узнают, они подумают, что это мы его убили. Нас пристрелят! — Рен смотрела на брата огромными, перепуганными глазами. Я уставилась за реку, до странности безучастная, равнодушная. Никто не посмеет меня пристрелить. Я поймала Матерую. Кассис резко стукнул меня по плечу. Вид у него был хуже некуда, но держался он стойко.
— Буаз, ты слышала, что я сказал? Я кивнула.
— Нам нужно сделать так, будто его кто-то убил, — сказал Кассис. — Ну, там из Сопротивления или еще кто. Если они поймут, что он утонул… — Он осекся, бросил пугливый взгляд на реку. — Если они обнаружат, что он приходил и что мы вместе купались, могут расспросить и других, Хауэра и тех, и тогда… — у Кассиса перехватило в горле.
Но было ясно без слов. Мы все переглянулись.
— Надо сделать так, чтоб подумали, будто его застрелили.
Тут он посмотрел на меня чуть ли не умоляюще. Я кивнула:
— Ладно…
Мы не сразу сообразили, как стрелять из пистолета. Там был предохранитель. Мы его сняли. Пистолет был тяжелый, от него пахло смазкой. Потом стали решать, куда стрелять. Я сказала, что в сердце. Кассис — в голову. Одного выстрела, сказал он, хватит, прямо в висок, чтоб подумали, будто кто-то из Сопротивления. Для правдоподобия мы связали ему веревкой руки. Чтоб заглушить выстрел, прикрыли дуло его кителем, но все равно звук, хоть и негромкий, своим странным эхом, казалось, заполнил все вокруг.
Мое горе застыло где-то глубоко внутри, так глубоко, что я не чувствовала ничего, кроме тупого оцепенения. Сознание было как река: гладкое и сверкающее на поверхности, и лютый холод в глубине. Мы подтащили Томаса к краю и столкнули его в воду, понимая, что теперь его будет почти невозможно опознать. К завтрашнему дню, считали мы, течением его, скорее всего, принесет в Анже.
— А как с одеждой?
Губы у Кассиса посинели, но голос по-прежнему звучал твердо:
— Кидать в реку нельзя, рискованно. Кто-нибудь вдруг обнаружит, опознает.
— Давайте сожжем, — предложила я. Кассис покачал головой:
— Слишком много дыма. Да и пистолет не сожжешь, и пояс, и бирку.
Я безучастно повела плечами. Мне представилось, как Томаса тихо качает вода — туда-сюда; баюкает, точно ребенка в колыбельке. И тут мне пришла в голову мысль.
— Морлокская нора, — сказала я. Кассис кивнул:
— Верно.
14.Теперь колодец тот же, что и тогда, правда, кто-то накрыл его бетонной заглушкой, от малых детишек. Конечно, у нас теперь водопровод. Во времена моей матери колодец был для нас единственным источником воды, не считая дождевой в канаве, но ее мы брали только для полива. Колодец представлял собой огромное цилиндрическое сооружение из кирпича, вздымавшееся над землей футов на пять, с ручным насосом, с помощью которого накачивали воду. Поверх цилиндра лежала деревянная крышка от несчастного случая и от загрязнения воды. Иногда, когда наступала сушь, вода в колодце становилась желтой и противной, но обычно была очень вкусной. Прочитав «Машину времени», мы с Кассисом долго играли в морлоков и элоев у колодца, который, как мне казалось, своей угрюмой массивностью походил на темные норы, в которые уползали ужасные существа.
Мы подождали, пока почти стемнело, только после этого отправились домой. Взяли с собой одежду Томаса и до ночи спрятали ее в густых кустах лаванды в самом конце сада. Еще мы взяли с собой неразвернутый сверток с журналами — после того что случилось, даже у Кассиса пропала охота смотреть. Он предложил, чтобы кто-то из нас после придумал причину выйти из дома — явно при этом имея в виду меня, — быстренько схватил бы связку со свертком и закинул в колодец. Ключ от замка висел снаружи на двери вместе с прочими ключами от дома — на нем с присущей матери страстью к порядку даже была навешена бирочка «колодец», — ключ можно было запросто снять, а потом вернуть на место незаметно от матери. Остальное, сказал Кассис с непривычной хрипотой в голосе, будет зависеть только от нас. Томаса Лейбница знать не знаем и слыхом о нем не слыхали. С немцами сроду не общались. Хауэр с остальными наверняка будут помалкивать, если смекнут что к чему. Единственное, что нам остается, прикидываться дурачками и помалкивать.
15.Все оказалось легче, чем мы думали. У матери случился очередной из ее тяжелых приступов, ей было совершенно не до нас, не до наших бледных, измазанных, зареванных физиономий. Она погнала Рен в ванную, утверждая, что от нее все еще пахнет апельсином, и терла ей руки пемзой с камфорным маслом, пока Ренетт своим ревом ее не остановила. Через двадцать минут обе появились — Рен с полотенцем вокруг головы, благоухая камфорой, мать — мрачная, сжав губы, внутри вся кипит. Ужина нам не было.
— Сами готовьте, если хотите, — буркнула мать. — Шатаетесь, как цыгане, по лесам. Выставились как бог знает кто на площади, — чуть ли не со стоном вырвалось у нее, рука терла висок знакомым красноречивым жестом.
Она смолкла и в наступившей тишине глянула на нас, как будто впервые увидела; потом поплелась к камину, села в кресло-качалку и, яростно комкая в руках вязанье, стала качаться, глядя в огонь.
— Апельсины, — тихо произнесла она. — Что ты их в дом все тащишь? Так люто меня ненавидишь?
Было непонятно, к кому она обращалась. И никто не осмелился рта раскрыть. Да и что можно было ей сказать.
В десять мать ушла к себе. Мы обычно так поздно не засиживались, мать же, когда накатывали сильные приступы, будто утрачивала чувство времени и спать нас не погнала. Мы еще немного посидели на кухне, вслушиваясь, как она стелит себе постель. Кассис спустился в погреб принести чего-нибудь поесть, вернулся с куском rillettes, завернутым в бумагу, и половиной каравая. Мы поели, хотя есть не особенно хотелось. Думаю, принялись за еду, чтоб меньше говорить.
Тот ужас, к которому мы оказались причастными, неотвязно, как изъеденное червем яблоко, стоял перед глазами. Его тело, его белая нордическая кожа, казавшаяся голубой среди пестрых листьев, его лицо без взгляда, его сонное, невесомое переваливание в воду. Подпихивание ногой листьев к его развороченному пулей затылку — странно, что на входе пуля оставила крохотную, аккуратную дырочку, — потом неспешный, торжественный всплеск воды. Черная ярость взрывала изнутри мое горе. Ты обманула меня, стучало в мозгу. Ты обманула, ты обманула меня!
Первым молчание нарушил Кассис:
— Ну давай, иди же, давай.
Я с ненавистью взглянула на него.
— Надо, надо, — настаивал он, — не то будет поздно. Рен, точно загнанный зверек, поглядывала то на брата, то на меня.
