Вионор Меретуков - Меловой крест
Принципиальное отрицание каких-либо принципов у них возведено в принцип.
Последняя максима сильно попахивает Юрком. Он, под занавес старчески злобствуя и скрежеща на поворотах, обожал полить нашу сумасшедшую эпоху смесью яда с мертвой водой.
Увы, мне его не обогнать на повороте.
Как бы громко и мерзопакостно я не скрежетал.
Юрок в своих пророчествах и карканье — непревзойденный мастер.
Вообще, я заметил, что взаимопроникающее влияние друг на друга близких по духу людей значительно сильнее, чем можно было бы ожидать. Вот и я нет-нет, да и ловлю себя на том, что иной раз говорю словами Юрка, Алекса или даже Шварца.
Вернемся к затертой теме о принципах. Впрочем, мне ли рассуждать о принципах? Хотя…
И все же повторимся. Продолжим злобствовать и скрежетать. Напоминаю, принципиальное отрицание каких-либо принципов у вышепоименованных созданий, делающих вид, что они тоже люди, возведено ими в принцип.
И это для них и тех, кто благосклонно и с пониманием к ним прислушивается, становится непреложной нормой, которая даже не требует обсуждения.
Надуманная утонченность, чрезмерная привередливость при выборе галстука или рубашки, ресторана или сорта вина, и придание всему этому слишком большого значения — смешны, нелепы и глупы. Все это не для меня.
Это ведь разновидность снобизма, а стало быть, пошлость. Шампанское по утрам — это тоже пошлость. Вернее, было бы пошлостью, если бы не было моим шутливым протестом. Шутливым и приятным протестом. Холодное шампанское утром…
Один замечательный писатель, вероятно, стянув приводимое ниже высказывание у некоего забулдыги, говаривал: с утра выпил — и весь день свободен. Видно, хорошо знал, что говорил… И потом, это просто вкусно, холодное шампанское…
Иногда после пробуждения я — неведомо по какой причине — прихожу в игривое настроение. Тогда я требую, чтобы камердинер незамедлительно принес стопку водки и соленый огурец, разрезанный вдоль. Именно — вдоль. Самодурство, признаюсь, — увлекательнейшая штука!
Дина — моя главная возлюбленная — по-прежнему носится по миру в поисках самой себя. Я так привык к ее выкрутасам, что уже не придаю им излишнего драматического значения. Ее не переделать, да и стоит ли?
Она прекрасна, очаровательна и безмерно соблазнительна. Она — такая, какая есть. Попробуй она хоть чуточку изменить себя, убавив свою фонтанирующую энергию, и все полетит к черту: от ее
развратно-дьявольского обаяния не останется и следа…
За что я всегда ненавидел и боготворил таких женщин? Вот именно за это. За ветреность, за измены, которые они, капризно выпятив нижнюю губку, лениво отрицают, за ураганность, непостоянство, и пленительную женственность, — за все то, что и составляет их победительную и неотразимую прелесть. И пока Дина не постарела, она будет кружить мне голову…
В ней — излишек того, чего почти не осталось во мне. Она переполнена жизнью…
Она по-прежнему иногда развлекает меня своим умением передвигать предметы, правда, в последнее время она увлеклась предметами одушевленными. Недавно, например, она передвинула одного государственного деятеля с поста министра на должность постового милиционера. Говорят, бывший министр доволен. Купил себе новую машину…
Алекс исчез. И тут же вездесущий Шварц, который каким-то образом пронюхал, что Алекс владел тайной безмоторного полета, шепотом сообщил мне, что видел как-то в ночном небе, на фоне лунного диска, летящую мужскую фигуру. И он якобы узнал Алекса. Энгельгардт держал путь, по словам приседавшего от священного ужаса Шварца, строго на север, и руки его были засунуты в карманы брюк. Вероятно, оберегал их от цыпок, предположил Сёма.
Хотя ты, коллега Шварц, и приседал от ужаса, все-то ты это выдумал
Я-то знаю, что Алекс умер. Так что, не мог он лететь по ночному небу. Я это знаю точно. И для этого мне нет надобности получать какой-то знак. Я просто знаю это — и всё… Меня только удивило, что Сёме привиделся Алекс с руками в карманах… Мне ведь снился сон, когда мы втроем, Алекс, Юрок и я, летали над Москвой, и руки Алекса, помнится, тоже были засунуты в карманы… К чему бы это?..
Шварц служит у меня кем-то вроде нравственного полотера. Он полирует до блеска мои шершавые мысли, облекая их в законченные конструкции. Иногда он со свойственной ему щепетильностью поправляет меня. Так, например, вчера он мне сделал замечание относительно интервью, опрометчиво данного мною польской газете "Шлостар".
— Ну и дурак же ты, братец, — деликатно сказал он. — Как это у тебя язык повернулся сморозить такую откровенную глупость?
Оказывается, я с непомерным, по его мнению, энтузиазмом восхвалял творчество русского художника Александра Энгельгардта, назвав того русским Гейнсборо нашего времени. Шварц, снисходительно пожурив меня за неосторожность, отправил в газету опровержение, смысл которого состоял в том, что Александр Энгельгардт объявлялся мною не современным Томасом Гейнсборо, а лишь Павлом Дмитриевичем Кориным 2009 года…
Пришлось согласиться.
Можно ли пасть ниже?..
Глава 26
Я все чаще тоскую по ним, по моим старым друзьям, Юрку и Алексу.
И все чаще пью в одиночестве, ведя с ними воображаемые споры. Их живое присутствие в какой-то степени заменяет фотография, сделанная много лет назад в парке культуры и отдыха имени Горького, где мы проводили немало времени, играя на деньги в бильярд с приезжими лопухами из захолустных советских городков, вроде какого-нибудь Крыжополя или Верхнепердянска.
Конечно, мы их обыгрывали. Мы вообще тогда не любили проигрывать, и поэтому всегда играли наверняка… Особенно Юрок, для которого игра всегда была смыслом жизни, а в то голодное время — еще и источником существования.
На фото Алекс и Юрок стоят рядом, пристально глядя в объектив аппарата, — будто всматриваются в будущее. О том, что они видят его, говорят их глаза, вернее, озабоченно сдвинутые брови, образующие подобие островерхой крыши, и мудрый провиденциальный прищур. Впрочем, возможно, щурились они от солнца, а брови сдвинули потому, что были, как всегда, "под мухой", и сосредоточенно обдумывали, где бы еще выпить.
Иногда я достаю из тайника ту картину и ставлю ее перед собой. И тогда мы плачем вместе — истекающая осенним дождем московская улица с вечно спешащими куда-то прохожими и я, постаревший на тысячу лет…
Моя жизнь изменилась. Я добился если не славы, то богатства, что тоже немало… Но в моем холодильнике, если порыться, при желании можно найти и кусочек костромского сыра с лихо загнутыми кверху краями, и черный надкушенный сухарик, отраду бережливого Плюшкина, и даже початую бутылку водки, в которой плавают хлебные крошки.
Безотрадно нищенский вид холодильника, как я уже однажды заметил, вовсе не свидетельствует о моей бедности.
Скорее, он говорит о некоторых чертах моего характера, которые порой меня самого ставят в тупик.
Живу я теперь в собственном доме, построенном по моему проекту, и поэтому в этом несуразном, на чей-то недоброжелательный взгляд, доме предусмотрено так много ненужного.
И все эти излишества, включая телевизоры и люстры в туалетах, лифт с фикусами и мягкими креслами, зимний сад (с секвойей, разумеется!), небольшой концертный зал, где я развлекаю себя любительской игрой на белом рояле, и, конечно, мастерскую с прозрачными стенами и потолком из горного хрусталя, не кажутся мне избыточными. Потому что, во-первых, я чувствую себя здесь комфортно, а во-вторых, оказалось, что роскошь не бывает чрезмерной. Даже пошлая роскошь парвеню… И у меня уже возникает ощущение, что я жил здесь всегда.
В мастерской я работаю все реже и реже, зачастую используя диваны, которые занимают львиную долю ее площади, для занятий любовью с юными натурщицами. Что, понятно, не лишено известного удовольствия.
Недавно в моей мастерской побывала королева Марго. Уже без брата…
Марго оказалась совершенно неуемной. Откуда в этой субтильной девочке столько страсти и любви к жизни?
Когда я, измочаленный неуместными в моем возрасте сексуальными фокусами (которые временами напоминали мне опасные для жизни полеты под куполом цирка), рассеянно ковырял в носу и предавался размышлениям о причудах нынешнего времени, затолкавших девицу с проткнутым железной булавкой пупком в мою постель, она своим мальчишеским, хрипловатым от постоянного курения, голосом возмущенно потребовала активного продолжения.
