Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2004)
Хотя и то правда, что, как и во многих мечтателях, не укорененных в циничной повседневности, в Ильине недоверчивость сочеталась с повышенной экспансивностью. Ильин хотел бы любить людей, он и жил, в сущности, как типичный русский правдоискатель, “чтобы любить и быть любимым”, но — по понятным причинам — это у него не всегда получалось. И он доходил вдруг до белого каления даже и там, где это было вовсе не обязательно.
Разумеется, талантливее других критиковал Ильина Бердяев. Пафос его свободолюбия носит уже не столько освободительный, сколько экзистенциальный характер. И он, очевидно, прав, указывая, что Ильин “не может мыслить спокойно, легко теряет равновесие”. Но эти же упреки он может, впрочем, адресовать и себе. Чем еще объяснишь, что — по Бердяеву — “Ильин хочет восстановить инквизиционную юстицию”, что он “ныне отдал дар свой для духовных и моральных наставлений организациям контрразведки, охранным отделениям, департаменту полиции, главному тюремному управлению, военно-полевым судам”. Читаешь — и не веришь своим глазам: что за “белибердяевщина”? Ильин иногда, теряя равновесие, и впрямь “заговаривается” (особенно в “Наших задачах”), но все-таки не настолько, как тут Бердяев, который — как справедливо замечает Ильин — “просто галлюцинирует насчет моей книги и моих воззрений”. “В длинном пути, уготовлявшем большевизм, непротивленства у нас не было никакого”. Ну а “непротивленство” Временного правительства? — спрашивает Ильин. “Кто из нас не помнит этого позора?” И десяти лет не прошло, как забыли позорный жалкий путь от февраля — к октябрю в 1917-м, когда власть, как то, что плохо лежит, взяла наконец, выражаясь современным языком, ленинская преступная группировка, вооруженная мощной популистской идеологией.
Забыли, впрочем, слава Богу, не все. Так, 8 августа 1925 года П. Н. Врангель писал Ильину следующее: “Глубоко благодарю Вас за присланную Вашу книгу „О сопротивлении злу силой”. Книга эта произвела на меня сильное впечатление не только теми мыслями, которые Вы выразили в ней и которые нам, участникам борьбы с величайшим в мире злом, так близки и понятны, но и своей исключительной своевременностью. Многие, духовно утомленные тяжкими годами изгнания, теряют веру в нравственную необходимость борьбы и соблазняются мыслью о греховности „насилия”, которое они начинают усматривать в активном противодействии злу. Ваша книга откроет им глаза. Нам же, взявшим на себя всю тяжесть ответственности за поднятый меч во имя высшей Правды, книга Ваша даст новые силы для тяжелого подвига”.
Как видим, между пониманием и признанием одной и той же книги “государственным человеком”, с одной стороны, и “орденом русской интеллигенции”, с другой — бездна. Ильин освящал войну с большевизмом религиозно . И Врангель не мог благодарно не оценить это...
Разделение же сохранялось и далее, аж до 80-х годов. Так, в пору моей эмиграции в разговоре с Н. А. Струве я как-то упомянул о генерале Кутепове и страшной его кончине. “Солдафон”, — усмехнулся Струве. Правда, “родословную” такого скептицизма в ту пору я, конечно, еще не вычислил.
Врангель вывез из Крыма не деморализованную, а напитанную высоким патриотическим пафосом армию. Но делать ей на Западе как таковой было нечего. И на успешную интервенцию, и на внутреннее восстание, на помощь которому она могла бы прийти, надежды было все меньше: террор и тотальная пропаганда внутри страны делали свое дело. Скоропостижная кончина П. Н. Врангеля в апреле 1928 года уберегла его от еще горшей участи: быть выкраденным и убитым сталинскими агентами. Не “солдафонам” было тягаться с чекистами в конспирации.
Стремясь политически и морально окормлять белые эмигрантские массы, Ильин благодаря, увы, оказавшемуся с коротким дыханием “деньгодателю” выпустил несколько номеров журнала с крайне неудачным названием “Новый колокол”. Сразу возникали нехорошие исторические аллюзии: христианин-охранитель превращался, таким образом, в революционного демократа, косвенно легитимизируя тем самым и большевистскую власть в Кремле. Гордиев узел послереволюционной истории эмигранты не могли уже ни разрубить, ни распутать3.
Ильин был человек закрытый, но и трогательно-экспансивный, готовый вдруг простосердечно распахнуться тому, кому он поверил, кого уважал и любил. Его имманентное одиночество в изгнании наложилось на одиночество общественное, тем открытее он был для тех немногих — в немногие минуты, кому мог открыться. Да что, даже ненавистному Бердяеву пишет он до наивности откровенно: “Очень прошу Вас помочь мне. Доктора нашли у меня катар левой легочной верхушки. Шлют на юг. Надо наскрести денег. Я говорил с С. Л. Франком, прося его протолкнуть какую-нибудь мою вещь в YMCA-Press. Он обещал переговорить с Вами... Если можете и хотите, то помогите!” А ведь Бердяев, пожалуй, мог бы быть и шокирован таким прямолинейным желанием напечататься в “его” издательстве исключительно по материальной необходимости.
“Если бы только рассказать, — пишет Ильин Сергею Рахманинову 30 августа 1938 года, — сколько раз люди обманывали и предавали меня, то это целое мученичество. Ибо — скажу Вам совершенно откровенно и доверительно — моя душа совсем не создана для политики, для всех этих цепких интриг, жестоковыйностей и проталкиваний вперед. ...Господь один знает, как мучительно мне жить в наше жестоковыйное и каторжное время... Вот почему я говорю о „мученичестве””.
...Увы, многое, слишком многое из написанного русскими религиозными философами сегодня больше не актуально — отчасти по их “вине”, в большей степени — по нашему собственному недостоинству. Устаревает творчество, но удивительным образом оказывается живо, злободневно и интересно все, что творчество это сопровождало: сама жизнь выдающегося человека, его письма, записи, дневники, воспоминания и свидетельства о нем современников, включая и... некрологи. Так, член Народно-Трудового Союза (НТС), идеология которого эклектично пыталась сопрячь религиозное и освободительное движение, Н. Тарасова простодушно писала в “Посеве” о покойном И. Ильине, что его заветы легли в основу программы “российских солидаристов, таким образом восстановилась прямая линия Радищева, декабристов, Герцена...” Старый белогвардеец И. Горянинов вынужден был тотчас выступить “В защиту памяти профессора И. А. Ильина”: “Как все просто у Н. Тарасовой! Раз, два — и вот уже покойный И. А. Ильин сопричислен к когорте „славных” — растлителей многих поколений российской нации и погубителей России... Какая клевета, рассчитанная на то, что И. А. Ильин не сможет уже громовым голосом призвать их к порядку”...
Конечно, не клевета — недомыслие Н. Тарасовой, эмигрантки второй, военной, волны со своей специфической психологией. Где еще, как не в серии “Pro et contra”, и прочитаешь такую вот собранную воедино “симфонию” к жизни выдающегося деятеля прошлых времен?
Комментарии к тому весьма скрупулезны, к их составлению И. И. Евлампиев привлек знатока и публикатора наследия Ильина Ю. Т. Лисицу, культуролога Н. А. Струве и других. Но почему-то вовсе отсутствуют выходные данные на “Воспоминания” В. А. Маклакова; А. Н. Скрябин аттестован не русским, а “российским” композитором; нигде — ни в примечаниях, ни даже в “Указателе имен” (!) — не названы инициалы “церковного писателя Нилуса”. Таким образом Евлампиев хотел, очевидно, выразить свое презрение к публикатору “Протоколов сионских мудрецов”, но такого рода “публицистика” в комментариях неуместна.
В предисловии же он пишет, в частности, что “Ильин, абсолютизируя все негативное в европейской цивилизации XX века, не заметил рождения принципиально новой культуры, которая, наследуя лучшие черты ушедших времен, была связана с появлением нового человека ” (курсив Евлампиева). Или: “В начале XXI века, когда культура новой эпохи завершила свое становление, приобрела стабильность и четкие формы” и т. п. Как говорил Станиславский: “Не верю!” Хоть убейте, не вижу я “четких форм новой культуры, наследующей лучшие черты ушедших времен”, а вижу эклектичную в своем “постмодернизме” гигантскую коммерческую поделку, вижу безбожную дребедень на месте литературы и изобразительного искусства. А вместо столь любезного Евлампиеву “нового человека” — хищного, эгоистичного потребителя.
От чего далек — по Евлампиеву — “новый человек”, так это от “церковного, исторического православия”, что правда. Евлампиева это скорее радует; он подготовил объемный том Ильина и об Ильине (справедливости ради надо сказать, что вся предварительная работа была проделана уже Ю. Т. Лисицей, готовившим ильинское собрание сочинений), а ему ближе, очевидно, “религиозный экзистенциализм” Льва Шестова. Хотя к “новой культуре” и “новому человеку” XXI века Шестов имеет, ежели имеет, самое что ни на есть косвенное отношение. Что ж, pro et contra налицо даже и в данном случае.
