Фарид Нагим - TANGER
И я вздохнул. Мне легче стало от этого перелома. Это вино прояснило мои мозги, и я вдруг почувствовал, что меня укоряет и мучает не преданный литературе, умудренный опытом человек, сейчас в нем говорила и страдала обычная, озабоченная женщина.
— Ан… Ан… Анваринька, — заклинал он словно пьяный. — Вспомни, как я спешил к тебе, как таскал тяжелую картошку. Лишь бы не обременить тебя ничем, лишь бы ты писал.
Как же мне хотелось расплатиться с ним за весь тот год, за эту картошку. Достать пачку долларов и прямо тут же расплатиться до копейки. Ах, деньги! Именно с ним, Серафимычем, я с особой силой чувствовал себя нищим и безродным неудачником, и жизнь казалась особенно мрачной, тяжелой, безысходной.
— Варик, ты не сможешь, я…
— Не надо меня обманывать и провоцировать литературой, я знаю всё, я как Степной барон знаю всё, больше тебя и твоей Радушевской вместе взятых!
Он сидел с растерянным видом.
ПРОДАЖА АВТОМОБИЛЕЙ «РОСТЕХ» АВТО ФУРГОНЫ МАСТЕРСКИЕ
— Проводи меня, Анварик-фонарик.
— Не провожу.
— Почему?
— К женщине еду! Смазка нужна! Мне даже стыдно говорить с тобой на такие темы.
— К женщине? К этой слонихе?!
— Да будь она худее — она балериной могла бы стать!
— Хорошо, что ты еще юморить способен. Даже твоя Марусинька была лучше этой слонихи!
— Ты же потаскушкой ее называл.
— Я не мог ее так оскорбить, не выдумывай, ты нарочно злишь меня.
Мы замолчали.
— Что такое манту марэ? — спокойно спросил он.
— Убейте меня, по-цыгански.
И вдруг он заспешил, засобирался.
— Все будет по-другому. Мы до чего-то договоримся. Поедем на речку, за водой, на нашем бревнышке посидим.
От его липкого насилия и раздражения я начал задыхаться, я почувствовал эту запирающую меня грань.
— Если… я… с тобой… пойду… то возле метро бля… как погебу… побегу бля… от тебя… ка-ак побегу…
— Анварик, Анварик, мне надо собраться. У меня же деньги. У меня пять миллионов офисных денег на командировку.
Я посмотрел на него и вокруг. Он резво пошел вперед: «Проводи меня, я в улицах путаюсь. Возьми меня с собой в Переделкино». Дошли до Тверской, зашли в арку, двор какого-то театра, там за зарешеченными окнами бесшумно ссорились, махали руками, вспыхивали лицами парень с девушкой. Вышли на Малую Бронную. Из кафе яркие огни на тротуар, музыка, красивые машины, захохотала девушка…
«Что это со мной?! Боже мой, до чего я дошел, до чего опустился я. Что же мне делать»?
— А вот хуй я тебе пойду! — сказал я. — Не пойду. Смеялся над Канаевой, а вот теперь они над тобой посмеются.
— Я знал, знал, что ТЫ это скажешь.
— Вот граница, — я провел носком по асфальту. — Я ее не перейду.
И сам усмехнулся этой отчаянной детскости.
— Анваринька! — шептал он на разные лады, как безумный в толпе.
— Уходи, под машину бросайся или я брошусь… Бросайся!
Он замер, и впервые за весь вечер я вдруг увидел его осмысленный взгляд. И понял, что никогда он не исполнит ни одну из своих угроз покончить с собой.
— Все, не поеду.
— Анвар! — по-детски завопил он. — Ты же обещал, я думал, мы так хорошо посидим, как тогда на твоем дне рождения.
— Все, к Няне поеду, отстань от меня.
На переходе к метро меня задержал какой-то парень.
— А верите ли вы в бога? — нагло спросил он.
Книги в руках, круглый значок на груди.
— Нет бога на земле, кроме Аллаха и Мух-ха-мм-ед — пророк его!
— Ах, вот как, хорошо, а что бог не…
— Пошел ты на хуй! — крикнул я ему в лицо.
Он что-то восклицал.
— Пошел ты на хуй, я сказал!
Серафимыч тащил меня за рукав вниз.
— Пошли, у тебя, наверное, сегодня по гороскопу очень опасный день…
Парень еще немного пробежал за мной и отстал, хорошо, в этом своем бешенстве я мог бы задушить его и пожалеть потом об этом.
«ЭНЕРДЖАЙЗЕР» «ЭНЕРДЖАЙЗЕР»
— Скидки только сегодня, купите батарейки «Энерджайзер».
В метро поражало обилие людей с открытыми ртами — на рекламах. Я пошел напропалую через турникеты. И старушка контролерша остановила меня неожиданно твердым и грубым толчком. Я хотел ударить ее… и я со всей силы швырнул высоко вверх через турникеты свой портфель. У меня заболело сердце. Я вдруг понял слова Канаевой.
— Это ты убил своего Толика! — крикнул я на все метро. — Все, кого ты любишь, — умирают. Даже твой отец, твой Сережа Якушкин, Толик и Ролла!
Он закрыл лицо своими разными ладонями.
Невыносимое и всегда мучительно новое, юное и все более высокое и стройное обнажение женщины летом. Это был выпускной вечер и всюду, всюду женское. Эти юные девочки замерли на самой грани расцвета всего женского в них — и, казалось, что груди их преувеличенно велики, что уже не может быть у женщин таких вызывающих грудей, таких заметных сквозь школьную форму — холмик на холмике — сосков; что их ягодицы настолько преувеличенно выпуклы, как не может быть и у взрослой женщины, и в то же время слишком идеальны, идеальны безжалостно. И эти в мурашках, озябшие под коротким ноги, эти тоненькие вены со свежайшей голубой жидкостью. И эти детские еще личики. Выпущенные теперь во взрослую жизнь они в полную мощь чувствовали, возбуждали в себе и, по-детски смеясь, несли сквозь толпу свой новый женский имидж. Казалось, что там, под тугими швами их джинсов, под короткими юбками и форменными платьями, уже сочится, уже выступает, как капельки на кожице готового взорваться от перезрелости персика. Казалось, что они как улитки оставляют мокрый след. И наверное, если бы в каждую из них сейчас залетело хотя бы по снежинке спермы, все они в один миг зазвенели б детьми, как автомат монетами в 777.
Нечаянно задел плечом одну из них, казалось, что у неё даже кости гибкие, извинился как-то усердно и успокоился. Физически чувствовалась эта патока, бродящая под тонко натянутой кожицей. Серафимыч сидел среди них, как проклятье, как преступная ошибка природы, как обвинительный акт.
Очень много народу было на Киевском. И эти пробки из-за ремонта, скрежещущие звуки. Эти бритые головы, слюнявое мясо ртов, дешевое пластиковое пиво, сигареты и плевки в тамбуре.
— A-а… ты что… А-а-а! — я услышал за спиной сдавленный крик Серафимыча.
Я оглянулся, влекомый чьими-то плечами, и вдруг увидел его вверх ногами, его били головой об перрон и просовывали в этот проем под электричку.
— Нажмите стоп-кран! — заорал я, ломясь через вагон.
Выскочил в тамбур и уперся в этот самый стоп-кран, про который всегда думал: что будет? и сорвал его. Выскочил. Тетка заорала на меня. Никого не было, я увидел это широкое место и пролез под вагон.
— Ну что, баран, руки чешутся, что ли?! Отпусти стоп-кран…
Гремел наверху динамик. Кричала женщина. Серафимыч сидел в пространстве под перроном и протягивал мне руки.
— Вот блядь такая, все руки в чьем-то дерьме испачкал.
Потом над нами замелькали каблуки.
— Здесь, здесь.
— Выходите.
— Нет, не выходите.
— Сидите там, её сейчас назад подадут…
— Этот лысый кА-Азел к тебе в сумку полез, я его задушить хотел!
— Да там же нет ничего, кроме грязных носков.
Одуванчики плыли по реке. Как и год назад, мы сидели с ним в траве на этом нашем склоне, который когда-то давно был берегом.
— Столько уже зла собралось в мире от Москвы до самых до окраин, что меня давно должно было раздавить, но тут тебя выводят на сцену в 97-м, помогает Баранова, которая никогда не помогала, и появляется мистический и единственный такой на земле Ассаев.
Какое бы он отвращение у меня ни вызывал, жалко и смешно было смотреть, как он, забыв про этот синяк под глазом, аккуратно расстилает наш газетный стол, вынимает продукты.
— И вдруг мне сейчас показалось, Анварик, что ничего не случилось, все по-прежнему, и мы с тобой по-прежнему вместе. А что я говорю? Ведь мы вместе, мне только показалось, ведь правда, Анварик? О, я идиот, это мне все привиделось.
Я хорошо понимал это его чувство, так у меня было с Асель. Мне и самому вдруг показалось, что все по-прежнему, мы живы друг для друга и нет грязного пятна между нами, и на моей душе не саднит. Хотелось засмеяться и сдернуть занавеску этого мира, завернуть край травы.
— Ассаев уже спал, и в этой ночи я слушал удивительную передачу. Оказывается, Анвар, существуют такие странные бабочки, которые совершают огромные перелеты и при этом ориентируются по звездам. И на каком-то участке пути их поджидают светлячки, эти бабочки путаются и летят на них, как на звезды, а попадаются на колючки и паутину, гибнут там… чей-то каблук валяется, — он нашел в траве каблук, повертел его и выбросил. — Всегда у меня так, сначала про одно, потом про другое. Я вспомнил, Вовка, вот так же выбросил чей-то каблук, а потом оказалось, что это его собственный.
