Владимир Губайловский - Учитель цинизма. Точка покоя
Я лежу в постели. Солнце ушло за высотки. Вставать не хочется. Тем более включать телевизор. Там теперь без меня разберутся. И вдруг я начинаю плакать. Безо всякого повода глаза увлажняются и слезы текут по щекам. Наверное, напряжение этих дней внезапно отпустило. Оказывается, я был очень возбужден. А теперь вот — слезы. Ребят погибших страшно жалко. Оказалось, их трое только. Да хоть бы и один! Как же так! Все теперь будет хорошо, Иришка в Германию улетит, я к Оле в деревню поеду, люди — все те люди, которые ничего не заметили, будут жить в свободном мире и радоваться жизни. А ребята погибли. Их нет. Они не увидят всего этого нового мира. А мир этот будет прекрасен! В нем никто не посмеет унизить другого, и не чувство «глубокого удовлетворения», а чувство собственного достоинства станет шестым чувством человека. И моя страна станет свободной и процветающей. И все таланты — а ведь здесь столько талантливых людей — развернутся в полную силу. И никто не будет висеть у тебя на руках и затыкать тебе рот. Мы доказали, что способны отстоять свою свободу. Мы доказали это всему миру, и весь мир теперь смотрит на нас в восхищении. И мы еще сможем его удивить великими открытиями и прекрасными книгами. Может быть, будет все и не слишком гладко, но главное — мы свободны. А вот ребята этого не увидят.
Я сижу один на постели, и слезы текут как у глупого. Да я и есть сегодня глупой. Ведь, наверно, ради таких минут и стоит жить. Наверно, я счастлив, но почему же такая пронзительная боль режет мне сердце?
Телефон. Олина сестра.
— Наталья звонила из деревни. Оля заболела. Видимо, что-то очень серьезное.
— Что случилось?
— Наталья как-то сбивчиво все объясняет. Но я же слышу, — она меня успокоить хочет, а у самой голос дрожит. — В общем, Оле сделали срочную операцию. Ничего хорошего от срочных операций, как сам понимаешь, ждать не приходится.
— Да, конечно. Я сейчас. Я выезжаю. Нет, сегодня уже не поспею. Завтра с утра.
— Ну давай, что-нибудь выяснишь — сразу позвони. А то что-то очень беспокойно.
— Обязательно позвоню.
Так вот почему у меня сердце болело. И сны всякие мучили.
84
В Санское меня и тещу Надежду Константиновну мой отец отвез на своем заслуженном «москвиче» 1979 года. Пока мы ехали, всю дорогу работало радио. Я слушал, как на площади Свободы происходит миллионный митинг советского народа по поводу победы над ГКЧП, и понимал, что вот это меня уже не касается. Пусть празднуют. А мне не до того. Потому что занят очень — жена помирает. И потому что противен мне этот пир победителей. Когда мы со Светкой и Толиком стояли у Белого дома в ночь с 20-го на 21-е, там толпы не было, там люди были. Каждый был отдельно и готов был умереть самостоятельно.
Я стараюсь не думать об Оле. Там узнаю, что случилось… А случилось вот что.
21 августа был обычный день и обычный вечер. Дети играли в саду. Оля с двоюродной сестрой Натальей, которая приехала погостить с дочерью Надюхой, занимались хозяйством.
Уже несколько дней Оле нездоровилось. Она думала: «Грипп, наверное». Но болеть некогда. Надо идти за водой.
Вода — в колонке под горкой. Это не очень далеко, но плохо, что под горкой. Берешь здоровенный 50-литровый бидон, привязанный к тележке, и идешь. Под горку-то идешь посвистываешь. А вот обратно, набрав целый бидон воды, упираешься в гору. По песочку. А тележка не едет. И ты ее тянешь, как жилы из собственного организма. Даже мне это нелегко. А как приходилось Оле с Натальей, я представляю. А воды надо много. Дети маленькие. Стирки много. Да и помыть их надо. А тут еще весной приехали обе бабушки, на радостях раскопали огородик и посадили лучок там, укропчик, морковку — это значит, чтобы детишкам все свеженькое с грядочки. Но бабушки-то посадили и уехали. Весной почва сырая, и можно особо не поливать. А когда пришло сухое и жаркое лето, оказалось, что грядочки с морковкой, это, конечно, хорошо, да только в песок сколько воды ни лей — он сухой как был, так и будет. И жухнет морковка-то. И Оля с Натальей боролись, как могли — за день ходили по воду раз по пять. Им бы надо было перекопать все эти грядки с проклятой морковкой, чтобы не отсвечивала. Но ведь бабушки сажали. Заботились. Надо поливать. Становилось все тяжелей и тяжелей, а дождей нет и нет.
Битон пришел, рыбы принес. Девушки уху сварили, судачка пожарили с картошкой. Поели, постирали, посуду помыли. Оля вышла в сад. Смотрит, огородик-то совсем загибается. Пошла по воду. Привезла флягу. Вылила ее в ненасытный песок.
Прошлась по саду. Постояла под яблоней. И чувствует укол в живот. Резкий. Она к себе прислушалась. Вроде стихло. Ладно, думает, может, обойдется. Не обошлось. Вошла в комнату. И боль — прокалывающая насквозь. Она встала на колени. Согнулась. В глазах темно. Больно, хоть криком кричи. А кричать нельзя — дети испугаются. Они вот прямо тут же копошатся все трое. Надюха — старшая — руководит. А Ваня весело так: «Мама — лошадка». И влезает ей на спину. Оля как-то его подвигает. Чтобы на бок лечь. Чтобы поймать положение тела, в котором боль можно терпеть. Наталья принесла молоко. Смотрит, что-то с Олей не то: «Что с тобой?» — «Больно, очень». — «Давай на диван». А Ваня двухлетний скачет вокруг: «Мама — лошадка, мама — лошадка!». Наталья его в сторону отвела и стала Олю поднимать. А та встать не может. Наталья видит, что дело совсем плохо. Серьезно все. Кое-как Олю на диван уложила. Оля коленки к животу прижала. «Ничего, Наташа, ничего. Пройдет, сейчас». А у самой губы посинели. Наталья девушка мудрая. Нет, не похоже, что пройдет. «Лежи, терпи, побегу „скорую“ вызывать».
Прибежала в санчасть: «Оле плохо совсем!». Фельдшерица давай звонить в больницу в Шилово. Там говорят: «Ждите, сейчас, выезжаем». Наталья — домой. Оля лежит на диване вся скрюченная. Слезы текут. Дети притихли. Телевизор работает. Там Москва победоносная вся. Наталья села рядом. Оля ее руку взяла. Так вроде полегче.
Машина пришла быстро. Врач Оле живот пощупал. Помрачнел. «Давай терпи. В больницу надо срочно». Оля на Наталью смотрит: «Как ты тут с ними с троими будешь?». Та ее успокаивает: «Ничего, ничего, я справлюсь». — «Позвони в Москву». — «Позвоню, позвоню, не беспокойся». Дети перепуганные. Сидят рядком и смотрят. Оля их по головкам погладила. Врач с Натальей подняли ее под руки и шажок за шажком в машину отвели. Врубили сирену и понеслись.
Подъехали к парому. Там КамАЗы стоят, но место для «скорой» есть. Въехали. Врач паромщику говорит: «Давай заводи срочно. У нас молодуха помирает. Мать двоих детей». Оля лежит в машине. Все слышит. Смотрит в окошко. Небо синее, облака белые. Господи, как же красиво-то! Паромщик катерок завел и — почух-чухали на другой берег.
Они уже были на середине Оки, когда к берегу подъехал газик и начал настойчиво сигналить. Паромщик растерялся. Газик-то председательский. Надо за ним возвращаться. Заглушил мотор. Врач кричит паромщику: «Ты чего задумал! Куда возвращаться! У нас же счет на минуты!» — «Да не могу я, уволит он меня к чертовой матери». И тут водила КамАЗа подошел к краю парома и во всю глотку этому председательскому газику: «Пошел н-а-а-а…!!!». И покатилось по Оке от берега до берега: у-у-у-й! у-у-у-й! у-у-у-й! Паромщик только рукой махнул. Завел мотор и потянул паром дальше. А газик примолк.
Врач паромщика спрашивает:
— Хороший у вас председатель?
— Хороший, ох какой хороший. Стрельнул бы кто разок.
Подъехали к больнице. Олю на каталку. Подняли на третий. Пришел хирург Афанасий Павлович. Пощупал живот. «На стол немедленно. Кажется, уже перитонит». Олю привезли в операционную. Положили на стол. Дали наркоз. Боль отпустила, и она уснула. Начали. Кишечник лопнул, и его содержимое уже просочилось в брюшную полость. Хирург сражался за Олину жизнь пять с половиной часов: промывал брюшину. Резал и шил. Резал и шил. Оттяпал добрый кусок кишечника. Он спас Олю. Просто спас мою Олю.
Что с ней случилось, Афанасий Павлович как-то неопределенно говорил. Вроде бы рыбья кость воткнулась в кишечник, и началось воспаление. Оно продолжалось, видимо, несколько дней. А потом кишечник лопнул. Вот когда она в горку упиралась с флягой, тогда, наверное, и лопнул.
Просто рыбья кость. Обломок чужого организма. Впился в ткань. И неизвестно, что бы случилось, если бы не Наталья, если бы «скорая» не поспела, если бы паромщик уперся и вернулся за хорошим председателем… Впрочем, отчего же неизвестно? Известно. Почти наверняка.
85
Когда мы в Шилово приехали, я сразу в больницу к Оле пошел. Смотрю на нее — а моей Оли нет. Одни глаза остались. Огромные, распахнутые. Смотрит она на мир и удивляется: «Как странно, а я все еще здесь. И вы все тоже, оказывается, еще здесь. Как странно…».
А я ей, как последний идиот, все про нашу нежную революцию, про ребят погибших рассказываю и чуть не плачу об них. Оля смотрит на меня и думает: «У него жена чуть не померла, а он мальчиков погибших жалеет. Прям вот весь в соплях. Об них есть, наверное, кому поплакать. Ну какой же полный же баран. Даже обидно. Все-таки у мужиков что-то определенно с головой. Им бы все революции делать, а около себя ничего не видят». Так и было.
