Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2012)
[2] Д о с т о е в с к и й Ф. М. Собр. соч. в 15-ти томах, т. 10. Л., «Наука», 1991, стр. 152.
Возможность другой литературы
Возможность другой литературы
В. А. П о д о р о г а Мимесис. Материалы по аналитической антропологии литературы. В 2-х томах. Том 2. Часть 1. Идея произведения. Experimentumcrucis в литературе XX века.
А. Белый, А. Платонов, группа Обэриу. М., «Культурная Революция», «Logosaltera», 2011, 608 стр.
Первый том книги философа Валерия Подороги «Мимесис» был издан в 2006 году [3] . Появление второй половины исследования затянулось на пять лет, но, несмотря на то что и новое издание позиционируется не как завершенное, а лишь как первая часть второго тома, предварительная попытка взглянуть на оригинальный подход философа к литературному тексту представляется правомерной.
Важность издания этой работы заключается прежде всего в том, что она если не утверждает решительный «поворот к философии» в области литературоведения, то как минимум указывает на то, что сегодняшний диалог между филологией и философией (если говорить о России), к сожалению, трудно назвать конструктивным. Собственно, работа Подороги и апробация избранных им методик философской антропологии на базе текстов Н. Гоголя, Ф. Достоевского, А. Белого, А. Платонова, А. Введенского и Д. Хармса во многом является попыткой создания пространства для подобного диалога. Впрочем, предлагаемый Подорогой термин другая литература , о котором преимущественно будет идти речь ниже, одновременно обнаруживает потенциал как для диалога, так и для конфликта между двумя областями знания.
Желание сфокусироваться на теме другой литературы оставляет за пределами этой статьи проблему определения места и значения работ Подороги в так называемом «антропологическом повороте» гуманитарных наук [4] . Несомненно, провозглашаемый отказ от единой ценностной шкалы и методологической оптики применительно к литературным текстам открывает простор для параллелей со многими междисциплинарными исследованиями последних лет. К тому же буквально каждая из глав «Мимесиса», насыщенных огромным количеством отсылок к самым разным областям знания — от физики до психоанализа, заслуживает отдельного подробного разговора или даже спора. Однако прежде чем погружаться в полемические дискуссии о включении идей Подороги в контекст гуманитарных технологий, мне хотелось бы обратить внимание на некоторые оригинальные стороны этого исследования.
Несистематическая природа предлагаемого читателю дискурса в некоторой степени затрудняет возможность указания на отчетливые контуры метода, имеющего точки соприкосновения с самыми разными направлениями философской мысли (феноменология, структурализм). Применительно к текстам Гоголя автор «Мимесиса» вводит концептуально важную категорию кучи — способа выстраивания произведения из множества на первый взгляд не связанных друг с другом обломков, обрывков и фрагментов. Но, кажется, не будет натяжкой спроецировать эту метафору кучи и на творческие принципы самого Подороги. Действительно: части книги позиционируются как отдельные, завершенные тексты, но ни одна из них не имеет внятного заключения; введение к первому тому едва ли можно назвать исчерпывающим даже в плане указания на методологические ориентиры (гораздо лучше они раскрываются в примечаниях к главам); само повествование кажется неровным, спотыкающимся об опечатки, помарки, дублирование одних и тех же фраз в основном тексте и сносках. Однако не нужно торопиться определять эту особенность исключительно как недостаток.
Подорога не предлагает некоего эклектического подхода, построенного на суммировании предшествующих эпизодов теоретической эстетики. Главы книги выстраиваются по принципу леви-строссовских бриколажей по иной причине. В одной из своих предыдущих работ Подорога подчеркивал, что «антропологические аналитики — это всегда не-синтетические конструкции: анализ идет по линиям инволюции той или иной системы мысли, к повторной реконструкции опытных условий ее рождения, и как следствие — к повторному сопереживанию базовых образов и метафор невосстановимого опыта в ином времени» [5] . В «Мимесисе» обнаруживается попытка подобного взгляда на событие прочитываемого художественного текста в его неупорядоченности: до интерпретации, до объяснения, до понимания — через выделение некоей устойчивой внутренней формы произведения [6] .
Для каждого из рассматриваемых авторов Подорога подбирает свою категорию, оказывающуюся важнейшей для подступа к проблематике и стилю: куча у Гоголя, план у Достоевского, взрыв у Белого, машина у Платонова, время у обэриутов. Речь здесь идет о попытке усомниться в привычных, проверенных временем подходах к литературному тексту — о частой необходимости если не заново подбирать ключи к рассматриваемым произведениям и авторам, то как минимум — по-новому расставлять акценты.
В этом смысле наиболее эпатирующим для академического литературоведения выглядит один из главных тезисов «Мимесиса»: рассматриваемых в исследовании писателей Подорога объединяет как другую или экспериментальную литературу в пространстве русской словесности, «отделяя от так называемой „придворно-дворянской” или „классицистской” литературы, литературы образца… » [7] . Этот тезис уже появлялся в более ранних работах Подороги, прежде всего — в книге «Выражение и смысл» [8] , однако именно в «Мимесисе» идея другой литературы получила подробную аргументацию. Эта концепция отклонения от литературной нормы в чем-то перекликается с предложенными в свое время Мишелем Фуко категориями «конвульсивной плоти», «одержимости», «ненормальности» как реакции на репрессивную христианизацию эпохи инквизиции: [9] « Другая или малая литература тогда, когда она следует аутентичной практике, экспериментальной, противопоставляет литературе великого имперского языка то, что та должна исключить, признать маргинальным, „несущественным” и бессмысленным» [10] . Сегодня в сфере теории литературы сама эта идея выглядит возмутительной для традиционного (и по сей день не утратившего авторитета в российской академической среде) взгляда на историю литературы как на поступательный линейный процесс, но в то же время она не совсем вписывается и в идущее от постструктуралистов представление об интертекстуальном многоязычии культуры.
Собственно, предъявление претензий к концепции другой литературы способно вытеснить все остальные темы разговора о книге Подороги. Многочисленные вопросы к «Мимесису» возникают здесь сами собой. Как должен быть прокомментирован, например, пиетет Гоголя, Достоевского и Платонова в отношении Пушкина — иконы литературы образца ? Каким образом оказалось возможным желание имперской традиции (во многом, несомненно, реализованное) представить этих авторов как собственную неотъемлемую составляющую? Почему имперская литература нуждалась в подобном диалоге (или — видимости диалога) с экспериментальной ? Нужно ли ограничивать другую литературу предложенным в «Мимесисе» списком авторов? Почему на месте Андрея Белого в этом реестре оказался, например, не Алексей Ремизов, а на месте Даниила Хармса — не Алексей Крученых? Может быть, в другую литературу нужно включить весь русский авангард?
Однако вместо поиска ответов на эти вопросы (или, наоборот, доказательства невозможности ответа) хотелось бы обратить внимание на то, что они никак не умаляют важности проблем, поставленных книгой Подороги. Развиваемое им на базе работ В. Беньямина, Р. Кайуа и Т. Адорно понятие негативного мимесиса составляет теоретический базис для концепции другой литературы не только как переворота привычных смыслов в духе толкования карнавальной культуры Бахтиным [11] , но и как трансгрессивного выхода в неизвестную реальность, для которого традиция не является ориентиром. Привычный для филологов разговор о литературном влиянии в этом контексте если не теряет смысл, то по меньшей мере оказывается проблематичен. Кстати, в этой связи и заглавие исследования Подороги оказывается не до конца проясненным, так как речь в работе идет прежде всего не о мимесисе как таковом, а о сложной форме, определяемой как негативный мимесис .
