Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич

Сиял, отражая свет фонарика, серебряный оклад и сияли старые краски, как новые.

Никто из трех мужиков — ни Богатырев, ни Фомич, ни Гриша Черный — не знали этой молитвы, никогда не читали ее, но она тихо-тихо звучала сейчас, неизвестно кем произносимая, и слова ее были понятными, ясными, проникали в самую душу и не требовали никакого толкования:

40

Тогда, в безвозвратно минувшем времени, в новой крыше только что отстроенного богатыревского дома имелись две сосновые доски, прибитые рядышком, и в каждой из них — крупные смолевые сучки. Когда солнце попадало на них, они ярко светились, как фонарики. Кругом на чердаке темнота, ничего не видно, а они светятся, и даже тоненькие лучики от них вниз тянутся. Руки протянул, и ладошки под этими лучиками тоже светятся, розовыми становятся.

За-бав-но!

Николка вместе с Алексеем специально на чердак лазили, чтобы на эти сучки посмотреть.

А еще там же, на чердаке, расстилали глубокой осенью широкий лоскут брезента и высыпали на него собранную уже по первому морозу облепиху. Зимой она замерзала до костяного стука и долго оттаивала в тарелке, но, когда оттаивала, была уже не такой вкусной, поэтому братья сразу посыпали ее сахаром и торопились побыстрее съесть, пока мерзлая. Вкус этой ледяной, чуть кислой сладости помнится до сих пор.

Нет и не будет больше чердака.

И дома нет.

Обгоревшие головешки, когда Богатырев к ним наклонялся, еще пахли дымом. Он ходил по краю пожарища, слушал сухой хруст под ногами и вдруг вспомнил странный, путаный сон, который приснился ему в поезде, когда он ехал в Сибирск. Точнее, даже не сам сон, а горькое понимание, что дома нет.

Вот и сбылось, как говорится, года не прошло.

— Николай, пора, — негромко окликнул его Фомич. — Видишь, светает…

Богатырев вышагнул из света фар, поднял голову. Сизые потемки редели, на востоке вытягивалась чуть зеленоватая полоска, обещая скорый восход, в ожидании которого где-то неподалеку закричал петух, хлопая крыльями.

Действительно, пора. Даже погоревать на пепелище не имелось теперь возможности. Круто развернулся, почти побежал к машине, за рулем которой уже сидел Фомич.

— Надо к Светлане еще заехать, увидеть я ее должен. Слышишь меня, Фомич?

— Да слышу! Но заезжать не буду — без обиды. У нас одна задача — убраться отсюда поскорее. Понимаешь? Куда здесь сворачивать на выезд?

— Вот, до конца улицы и направо.

«Волга» проскочила по улице, Фомич сбавил скорость и начал уже поворачивать направо, но вдруг резко ударил по тормозам, и Богатырев едва не улетел головой в лобовое стекло.

— Ты чего?

— Нас, похоже, ждут. Видишь?

На выезде стояли, чуть в отдалении друг от друга, два уазика, занимая по половине дороге и проскочить между ними, даже на большой скорости, не было никакой возможности, разве что на таран. За уазиками, на обочине, маячила еще иномарка. Если и удастся проскочить, на «Волге», пока ее разгонишь, от иномарки не уйти. Богатырев не раздумывал:

— Я за руль! На заднее сиденье! Быстро!

Фомич, задирая ноги, протиснулся на заднее сиденье, Богатырев плюхнулся за руль и тихо, стараясь не газовать, стал разворачивать машину, слабо надеясь на везение — может, не заметят.

Зря надеялся. Заметили.

Уазики уже тронулись с места и сорвалась, обгоняя их по обочине, иномарка.

«Если местные, то каюк, — успел подумать Богатырев. — Если городские, можно еще попробовать…»

А вслух, чуть приподнявшись на сиденье, сказал:

— Сзади, за поясом, ствол у меня. Бери.

Фомич выдернул пистолет, и слышно было, как сразу же передернул затвор.

С улицы — в переулок, заросший по краям высоченной крапивой. И через эту крапиву — в другой переулок, а там — на окраину, где был еще один выезд из Первомайска, прямиком уводивший в бор. Не подвела давняя память, только бы успеть оторваться. Но оторваться не удалось. Скоро Богатырев увидел в зеркале, что следом снова замаячила иномарка. Уазики, видно, отстали, а она яростно пылила, сокращая расстояние.

— Сейчас здесь крюк будет — выскакивай. По колесам не промахнешься? А я обогну и ждать буду. Прямиком потом беги через сосны. Понял?

— Понял, понял, чем дед бабку дОнял, — спокойно, даже чуть весело отозвался Фомич. — Не тормози, скорость сбавь, я на ходу катапультируюсь…

И ловко, спружинив ногами, выкинулся из машины, перевернулся несколько раз, закатываясь на обочину, вскочил и укрылся за ближней сосной. Богатырев вдавил педаль газа в пол. Стрелка спидометра скачком перелетела на сто десять, и старенькая «Волга», будто вспомнив былые времена, лихо понеслась, одолевая длинный дорожный крюк. Там, где он заканчивался, выходя на прямую дорогу, Богатырев остановился. Вглядывался в просветы между сосен, ждал, когда появится Фомич. Тот выскочил неожиданно, сзади, нырнул в машину и задышливо, хрипло выдохнул:

— Гони!

А когда чуть отдышался, добавил:

— Два ската пробил. Дальше не тронутся. А вот уазики на подходе, не отстанут. Теперь злее будут.

— Сейчас еще один поворот, я тормозну, забирай икону и уходи. Пешком уходи!

— А ты?

— В прятки поиграю. Тут дальше лесовозные дороги старые, вот и покатаемся. Они все равно за машиной будут гнаться.

Фомич все понял. Лишь коротко бросил:

— Держи.

И положил на сиденье пистолет. Вытащил из машины икону, пинком захлопнул дверцу и бегом, пригнувшись, кинулся в бор. Исчез, как растворился, в густой зеленке. Богатырев включил скорость, и «Волга» снова потащила за собой клубящуюся ленту серой пыли.

Скоро сзади замаячили уазики. «Упорные ребята, ну, давайте, поиграемся». Свернул на старую лесовозную дорогу, затянутую густой травой, и она, виляя между деревьев, повела в самую глушь соснового бора. Кружились долго. До тех пор, пока мотор «Волги» не чихнул два раза подряд и не заглох. Богатырев лихорадочно поворачивал ключ зажигания, но железное нутро не отзывалось. Тогда догадался, бросил взгляд на панель: так и есть, стрелка показывала ноль — кончилась горючка, а заправки поблизости не имелось.

Уходил Богатырев, прихватив пистолет, осторожно и без суеты. Спустился в лог и двинулся по нему, не поднимаясь наверх, чтобы лишний раз не маячить. Шел до тех пор, пока лог не закончился. Выбрался из него, а дальше побежал напрямик, целясь в сторону Первомайска. «Начнут по следам искать, пусть думают, что я именно туда побежал». Больше всего он желал сейчас отвести беду от Анны и от Фомича с Малышом.

Добравшись до окраины Первомайска, пластом рухнул на мягкую и прохладную траву под молодой сосной, перевернулся на спину и долго лежал, уставив взгляд в небо, по которому скользили беззвучно легонькие облака, похожие на птичий пух, летящий по ветру. Пахло смолой, цветущим разнотравьем, гудел где-то неподалеку шмель; а от ближнего к бору дома доносился задорный крик петуха, который, видимо, проспал раннее утро и теперь во всю мочь старался наверстать упущенное. Лежать бы вот так, раскинув по траве руки, смотреть в небо, слушать петухов и шмелей… Лежать и лежать… А еще лучше — уснуть. Без тревоги и без чувства опасности, которое стало в последнее время таким же неотъемлемым, как дыхание.

Так

и пролежал Богатырев, не поднимаясь, до су

мерек.

А когда они наступили, пошел в Первомайск. Прошлой ночью Гриша Черный подробно рассказал ему, где сейчас проживает Светлана, и он без труда отыскал избенку с провалившейся крышей и кособоким крыльцом. Не задерживаясь на улице, сразу скользнул в ограду, заросшую крапивой, которая вымахала выше головы. В темноте, не разглядев натоптанной тропинки, обжалился, и руки засвербило, как от нестерпимой чесотки — злая была крапива, ядреная. Подошел к крыльцу и в это время в темных окнах вспыхнул свет. Осторожно, чтобы не напугать, Богатырев постучал в низкую дверь. Она оказалась незапертой и с негромким скрипом открылась, пропуская в темные сени. На ощупь нашарил ручку и вошел в избенку.