Дмитрий Вересов - Книга перемен
— Ну и ну.. — Фрау Шаде не скрывала изумления. — Но как это, собственно, обнаружили? Если он проходил сквозь стены, по вашим словам, и следов не оставлял, то что же привело сыщиков к автомобилю директора?
— О-о! Собачка. Очаровашка грюнендаль по кличке Маго. У камеры ей не удалось взять след, успели затоптать, тогда ее стали водить по всей территории тюрьмы. Зашли и в гараж. Вот тут-то наша девочка и показала себя. Она забеспокоилась, засуетилась, войдя в гараж, как суетятся обычно сучки, готовясь справить нужду, но суета эта была иного рода: она почуяла его! И, натянув поводок, понеслась меж машин прямо к «Форду» директора и, обогнув его, заскребла лапами по багажнику, непочтительно оставляя на серебристом лаке следы когтей!
— Вы говорите как по писаному, лейтенант! — выразила свое восхищение фрау Шаде. — И что, собачке поверили?
— И поверили, и проверили, — закивал лейтенант. — На синтетической обивке багажного отделения обнаружили хлопчатобумажные волокна ткани, из которой шьют одежду заключенным.
— И… все? Но это же косвенные улики, лейтенант. Или я не права?
— Косвенные, — признал Клотц, — да уж какие есть. Но и их хватило, чтобы наш директор оказался в большой вонючей. Ох, простите, дорогая фрау. Трудно следить за языком, когда такие дела творятся.
— Ничего, ничего, Герман, я понимаю. К тому же напомню вам, что читаю детективы, а лексикон их авторов в обязательном порядке включает соленые словечки. И что же теперь? Что означают ваши слова о том, что директор оказался там, куда вы его так образно поместили? Он… попал под подозрение?
— М-мм, вот это самое неприятное, дорогая фрау. Дело в том, что все мы под подозрением, и директор, и надзиратель Толстый Клаус, и охрана на этажах и в гараже, и даже вас поначалу заподозрили, фрау, уж слишком часто вы с ним общались. И я, — перешел на шепот Клотц, — и я, фрау, даже подозреваю сам себя, так как в тот вечер, когда Гофман столь загадочным способом покинул гостеприимные стены Тегельской тюрьмы, я заступил на дежурство. И ни черта не помню, — с мрачным видом закончил Клотц. — Я хочу сказать, что не помню ничего необычного, — торопливо добавил он и вильнул взглядом, что и заметила фрау Шаде. Уж что-что, а ложь она умела отличать от правды.
— Так-таки и ничего? — подпустив в голос докторской строгости, спросила она. — По-моему, вы что-то скрываете, Герман. Если вас что-то гложет, то вам лучше открыться, чтобы не было бессонницы и неврозов. Я, не забывайте, психолог. Кто еще, кроме меня, вам поможет? К тому же я обязана хранить тайны пациентов. Пойдете ко мне в пациенты, Герман?
— М-мм, боюсь, это не по вашей части, фрау. Чертовщина, я имею в виду. Ничем иным все это не объяснить. Ну да, я отвечу. Дело в том, что все мы вот так, одновременно, ни в коем случае не могли уснуть. Разве что Толстый Клаус, с ним это бывает. Но вся штука в том, что никто ничего не помнит. Мы даже добровольно согласились подвергнуться тестированию на детекторе лжи. Все без толку. Пять постов, и никто ничего не видел. Нет, вы не думайте, я понимаю, что нечистой силы, скорее всего, не бывает. Должность у меня не та, чтобы верить в нечистую силу. Если бы такая водилась, которая помогает заключенным, где бы они все тогда были? Но тогда что это? Массовый гипноз? Легче в нечисть поверить. Мы допрашивали заключенных, тех, с кем он общался на прогулке, на мероприятиях, с кем сидел рядом в столовой. Бесполезно, фрау Шаде. А один из них был, без всяких сомнений, искренне удивлен и не понимал, о ком ему толкуют.
— Если это Гюнтер Вейсман, то у него эпилепсия и провалы в памяти. Ничего удивительного в том, что он ничего не помнит.
— Ну да, это он. Но остальные-то, фрау доктор, остальные-то как же? — с надрывом вопрошал Клотц, и фрау Шаде вдруг поняла, что уже давно слушает не что иное, как пьяный бред. Клотца явно развезло, лик его стал красен и уподобился помидору, ко лбу прилипли влажные и зеленоватые от влаги пряди волос, язык заплетался, взор помутнел. С этим надо было что-то делать, и фрау Шаде предложила лейтенанту на три минутки разойтись по известным кабинкам для совершения интимных дел. Может быть, он догадается освежиться?
— Но зачем же расходиться, милая фрау? — вдруг с пьяной хитрецой улыбнулся Клотц. — Какие такие интимные дела? Интимные дела надобно вершить не менее чем дуэтом, иначе выходит неприлично. Поэтому я приглашаю вас с собой. В кабинку. Обещаю доставить вам истинное удовольствие.
С этими словами Клотц неловко поднялся, опрокинув стул, и свалился сам. Поэтому в кабинку ему пришлось следовать не одному, но только не в сопровождении фрау Шаде. Что касается фрау Шаде, то она заплатила за свой ужин и ушла из ресторана, в то время как Клотца приводили в себя. Событие было из неприятных. Клотц, тип мелочный и мстительный, теперь останется зол и способен будет спустить на нее всех собак. Что-то он там плел о том, что и она попала под подозрение? Его инсинуации могут доставить массу неприятностей, пока идет разбирательство. С другой стороны, не оставаться же было в ресторане? Это могло быть воспринято им как согласие на совместное проведение новогодней ночи, что ни в какие ворота не лезет. Придется теперь выдумывать небылицы, чтобы оправдаться. Например, что ей стало дурно, что она была еще пьянее, чем он, что ее доставил домой один из шоферов ресторана, которых держали специально для того, чтобы вежливо избавляться от перебравших посетителей.
И все же, как Франц ухитрился исчезнуть? Впрочем, фрау Шаде поймала себя на том, что не очень и удивлена результатами расследования. Вернее, отсутствием результатов. Она-то знала кое-что о его ловкости и его редкостных способностях. Ежевечерне не плакать она все еще не могла, однако не сомневалась в том, что успокоительные ей не помогут, а лишь вгонят в депрессию. Слишком сильным было разочарование.
* * *В аэропорту Франкфурта, где, несмотря на то, что после Нового года прошло уже более двух недель, еще не сняли блескучих новогодних украшений, объявили регистрацию на самолет компании «Люфтганза», вылетающий в Буэнос-Айрес.
— Пако, — позвала Марисоль, — Пако, не отходи, пожалуйста, дитя мое. Нам пора. — В голосе Марисоль, увядающей полноватой, но не потерявшей гибкости, латинского типа красотки, сквозила неприкрытая, но добрая ирония. — Пако, не хочешь ли конфетку, сладкий мой?
Тот, кого она назвала Пако, мальчик десяти — двенадцати лет, одетый в теплую куртку с огромным капюшоном, закрывающим пол-лица, кивнул и поправил объемистый рюкзак с изображением медведя Балу в авиационном шлеме, вероятно, его излюбленного мультперсонажа. Из-под капюшона, когда он протягивал руку за длинным и толстым витым леденцом, весело сверкнули светлые глаза. Конфета была тут же освобождена от упаковки и зажата в зубах на манер сигары.
