Маркус Зузак - Книжный вор
Очень медленно Ильза Герман подняла руку — для книжной воришки за окном. Неподвижный взмах.
Ошеломленная Лизель не сказала ни слова — ни Руди, ни себе. Только встала поудобнее и подняла руку, отвечая женщине в окне.
* * * «СЛОВАРЬ ДУДЕНА», ТОЛКОВАНИЕ № 2 * * * Verzeihung — прощение: оставление чувства гнева, враждебности или обиды. Родственные слова: оправдание, извинение, милосердие.На обратном пути они остановились на мосту и стали рассматривать тяжелую черную книгу. Листая страницы, Руди наткнулся на письмо. Он взял его и медленно перевел взгляд на книжную воришку.
— Тут написано твое имя.
Река текла.
Лизель забрала листок.
* * * ПИСЬМО * * * Милая Лизель, Я знаю, что кажусь тебе жалкой и претенциозной (найди это слово в словаре, если оно тебе не знакомо), но должна тебе сказать, что я не настолько глупа, чтобы не заметить твоих следов в библиотеке. Когда я обнаружила пропажу первой книги, думала, что просто куда-то ее засунула, но потом в пятнах света я разглядела отпечатки чьих-то босых ног. Тут я не выдержала и улыбнулась. Я была рада, что ты взяла книгу, которая принадлежала тебе по праву. Но тогда я подумала, что этим все и кончится, — и ошиблась. Когда ты пришла опять, мне надо было рассердиться, но я не рассердилась. А в последний раз я тебя услышала, но решила не мешать. Ты всегда берешь только одну книгу, так что их хватит еще на тысячу визитов. Надеюсь только, что однажды ты постучишь в дверь и войдешь в библиотеку более цивилизованным путем. И еще: мне правда жаль, что мы больше не можем давать работу твоей приемной матери. Наконец, я надеюсь, что этот словарь будет тебе полезен при чтении украденных книг. Искренне твоя, Ильза Герман— Поехали, что ли, домой, — предложил Руди, но Лизель не двинулась с места.
— Можешь меня тут подождать десять минут?
— Ясно.
Лизель пустилась обратно на Гранде-штрассе, 8. Оказавшись на знакомой территории парадного крыльца, она села. Книга осталась у Руди, но в руке у нее было письмо; Лизель терла сложенную бумагу кончиками пальцев, и ступени крыльца становились все круче. Четыре раза она пыталась постучаться в устрашающее тело двери, но так и не смогла себя заставить. Самое большее, на что ее хватило, — тихо приложить костяшки пальцев к теплому дереву.
И снова ее нашел брат.
Стоя внизу у крыльца с ровно зажившим коленом он сказал:
— Давай, Лизель, постучи.
Сбежав второй раз, Лизель скоро завидела вдалеке на мосту Руди. Ветер полоскал ей волосы. Ноги плавно плыли с педалями.
Лизель Мемингер — преступница.
И не потому, что стащила несколько книжек через открытое окно.
— Ты должна была постучать, — говорила она себе, но, хотя ее грызла совесть, не обошлось и без ребяческого смеха.
Крутя педали, Лизель пыталась что-то себе сказать.
— Ты недостойна такого счастья, Лизель. Никак не достойна.
Можно ли украсть счастье? Или это просто еще один адский людской фокус?
Лизель стряхнула с себя все раздумья. Она проехала мост и подстегнула Руди, велев не забыть книгу.
Они возвращались домой на ржавых великах.
Это был путь в два с небольшим километра, из лета в осень, из спокойного вечера в шумное сопение бомбежек.
ГОЛОСА СИРЕН
Вместе с небольшой суммой, заработанной летом, Ганс принес домой подержанный приемник.
— Теперь, — сказал он, — мы будем узнавать про налеты до сирен. После сигнала кукушки по радио сообщают, какие сейчас районы под угрозой.
Ганс поставил приемник на кухонный стол и включил. Они попробовали включить его и в подвале, для Макса, но в динамиках раздавался только треск помех и разрубленные голоса.
Первый раз, в сентябре, они спали и не услышали кукушки.
Либо радио все же было не вполне исправно, либо сигнал сразу потонул в плаче сирен.
Чья-то рука тихонько потрясла спящую Лизель за плечо.
Следом возник Папин голос, испуганный.
— Просыпайся, Лизель. Надо идти.
Запутавшись в прерванном сне, девочка едва разбирала очертания Папиного лица. Единственное, что было хорошо видно, — голос.
В коридоре они остановились.
— Погодите, — сказала Роза.
В темноте они бросились в подвал.
Лампа горела.
Макс высунулся краешком из-за холстин и банок. У него было изнуренное лицо, он нервно цеплялся большими пальцами за пояс штанов.
— Надо уходить, а?
Ганс подошел к нему.
— Да, надо уходить. — Он пожал Максу руку и хлопнул его по плечу. — До встречи после налета, так?
— Конечно.
Роза обняла его, и Лизель тоже.
— До свидания, Макс.
Несколько недель назад они уже обсуждали, нужно ли всем оставаться в их собственном подвале или троим лучше ходить в подвал Фидлеров, в нескольких домах от Хуберманов. Их убедил Макс.
— Ведь вам сказали, что тут недостаточно глубоко. Вам из-за меня и без того опасно.
Ганс кивнул.
— Стыдно, что мы не можем брать тебя с собой. Просто позор.
— Уж как есть.
На улице сирены выли на дома, люди выскакивали и бежали, спотыкаясь и отшатываясь от воя. На них смотрела ночь. Некоторые отвечали ей взглядами, пытаясь разглядеть жестяные самолетики, ползущие по небу.
Химмель-штрассе превратилась в процессию стреноженных людей: каждый сражался с тем, что было у него самого ценного. У некоторых — ребенок. У других — стопка фотоальбомов или деревянный ящик. Лизель несла свои книги — между локтем и ребрами. Фрау Хольцапфель едва тянула по тротуару чемодан — выпученные глаза, семенящие ноги.
Папа, который забыл все — даже аккордеон, — подбежал к ней и вызволил чемодан из ее хватки.
— Езус, Мария и Йозеф, что у вас там? — спросил он. — Наковальня?
Фрау Хольцапфель рванулась вперед с ним рядом.
— Необходимое.
Фидлеры жили через шесть домов. В семье их было четверо, все с волосами пшеничного цвета и славными немецкими глазами. Но главное — у них был отличный глубокий подвал. В него набилось двадцать два человека, включая Штайнеров, фрау Хольцапфель, Пфиффикуса, одного юношу и семью по фамилии Йенсон. В интересах общественного спокойствия Розу Хуберман и фрау Хольцапфель держали на расстоянии, хотя есть вещи выше мелких ссор.
