Бен Элтон - Два брата
— Что? — ужаснулась Билли. — Тебе ж и пьятнадцати не било.
— Мы с братом это сделали. В нашей квартире. Я мужика оглушил, а Пауль удавил. Я ударил статуэткой, которая стоит у меня дома. Маминым изображением.
Представив жуткую картину, Билли сморщилась, но что-то в рассказе Стоуна ее насторожило.
— Пауль? — недоуменно взглянула она. — Твой брят?
— Да.
— И тебя зовут Поль.
— Да, — усмехнулся Стоун.
— Значит, ты — Поль, а брят — Пауль?
— Выходит, так.
— Странный ваша мама. Другой имя не знает?
Стоун неопределенно пожал плечами и прихлебнул пиво.
— Сказать, почему мы его убили?
— Наверьное, биль веский причина.
— Он хотел изнасиловать нашу мать.
— Куда уж веский.
Стоун все рассказал. Странно, но ему было приятно выкладывать то, о чем никто не спрашивал. Ему, кто двадцать лет следовал правилу без крайней нужды не откровенничать. Он рассказал об убийстве Карлсруэна и пуговицах с рубашки штурмовика. О радости Дагмар, поцелуе и позволении ее потрогать.
— Я бы сказаля, такую девюшку любить опасно, — заметила Билли.
— Она ликовала, — заступился Стоун. — Мы пролили кровь. Распрямились и дали сдачи. Не осуждай — они заставили ее лизать тротуар и убили ее отца.
— Вовсе не осюждаю, Поль, — ответила Билли. — Никого и никёгда.
Стоун рассказал о той ночи все.
Как вернулся домой и узнал о своем усыновлении.
— Мне было ужасно одиноко. Словно меня бросили. Вся моя жизнь была в семье, и вдруг я на отшибе, а им грозит смертельная опасность. Я оказался один. Так странно. Ведь я был абсолютно уверен, что я еврей.
— И вдрюг — нет?
— Ну да.
— Но ты говориль, ты еврей.
— Да, я всем так говорил, когда сюда перебрался. Но я не еврей. Извини.
— Мне все рявно, — пожала плечами Билли. — Еврей, не еврей — по-моему, никакая рязница.
Стоун допил пиво и собрался повторить заказ. Билли ладонью накрыла его руку:
— Как тебя зовют по правде? Чтоб я зналя.
— Отто, — улыбнулся Стоун. — Мое настоящее имя — Отто.
В ссылку
Берлин, 1935 г.
Муниципальная чиновница и полицейский, забиравшие Отто, известили, что его, «расово ценную особь», определят в достойную немецкую семью. Не мешкая.
— Деньги и вещи не брать, — сказала чиновница. — Ты возвращаешься домой, и рейх всем тебя обеспечит. От этих евреев тебе ничего не нужно.
— Это моя семья, — ответил Отто.
— Тебя обманули. Еврей заботится лишь о еврее. Все прочее ложь.
Отто был покорен. Он чмокнул мать в щеку, не обращая внимания на скривившуюся чиновницу, пожал руку отцу и брату.
— Прошу вас, госпожа, — взмолилась Фрида, — хотя бы скажите, где он будет жить.
— Не ваше дело, — отрезала чиновница. — Ваше родительство незаконно, судьба мальчика вас не касается. Отныне и вовеки вас ничто не связывает. Идем, Отто.
— Он наш сын! — не сдержавшись, крикнула Фрида. — Все свои пятнадцать лет он прожил вот в этой квартире!
— Это его беда, но еврейский кошмар закончился. Теперь он немец.
Не оглядываясь, Отто вышел. С Паулем они договорились: чтобы не провоцировать гестапо, никаких нежностей и грусти.
Когда за Отто закрылась дверь, Фрида буквально рухнула на пол. Горе исказило ее лицо. Все еще красивое лицо, которое заботы пометили своей печатью.
Нечто подобное уже было, подумала Фрида. Всепоглощающая печаль опустошила душу, и до конца дней уже ничто ее не заполнит.
Когда же это было?
Вспомнила. В двадцатом году, в роддоме, когда старая нянька унесла серый сморщенный сверточек. Все как тогда.
И вот опять. Она снова потеряла сына, а Пауль — брата-близнеца.
На площадке Отто молча вошел в знакомый лязгающий лифт и вместе с конвоирами поехал вниз. Потом все так же молча вышел в колодец двора.
— А как с моим великом? — впервые обратился он к чиновнице.
— Не знаю, — ответила та. — Может, кого-нибудь за ним пришлют.
Отто сел в полицейскую машину и дал себя увезти.
Он молча ехал по знакомым улицам, на которых Субботний клуб провел столько счастливых дней.
— Гляди веселей, парень, — сказал полицейский. — Через год ты об этих евреях и не вспомнишь.
Отто дождался, когда машина покинет Фридрихсхайн, и действовал решительно. На светофоре открыл дверцу и выпрыгнул на улицу.
— Пошли вы на хер, до свиданья, — сказал он и рванул прочь.
Отто не знал, куда бежать, и не надеялся далеко уйти. Принципиально другое. Неподчинение. С первого дня они должны понять, что совершили ошибку. Не на того нарвались, и, если б не трогали, им бы легче жилось.
Сзади послышалась трель свистка. Полицейский выскочил из машины и заорал: «Держи пацана!» Тотчас нашлись доброхоты. Ударом кулака Отто сбил наземь здоровяка, вставшего на его пути, после чего ботинком заехал незадачливому гражданину в пах. Подоспевший полицейский тоже угадал под кулак.
— Пошел на хер! — вновь напутствовал его Отто.
Ловчие добровольцы попятились. Только явный псих мог средь бела дня угостить полицейского по харе, и никто не желал быть следующим на линии огня. Пусть он всего лишь подросток, но очень крепкий и опытный боец. Дураку видно, что им движет слепая ярость. Народ расступился.
Расталкивая прохожих, Отто бежал по оживленным улицам и наобум сворачивал то вправо, то влево. Конечно, долго так продолжаться не могло. Вскоре к погоне присоединились постовые, откликнувшиеся на свистки и вопли, и окруженный Отто сдался.
Его крепко отлупили в участке, но в суде ему лишь попеняли. Муниципальная чиновница разъяснила ситуацию, и суд решил, что подросток, воспитанный паразитами, не может в одночасье стать цивилизованным человеком.
Однако теперь и речи не было о приемной семье. Ни одно нормальное семейство не справится с дикарем, выпестованным евреями. Но партия сумеет и этим займется, а посему решением суда, районного совета и отдела СС Отто отправили в Национал-политическую академию, сокращенно «Напола», — сеть элитных школ-интернатов для подготовки будущих нацистских чиновников и руководителей.
Школы эти, учрежденные вскоре после прихода нацистов к власти, мгновенно прославились своим жестким порядком. Суд счел, что именно такая школа дисциплинирует, воспитает и превратит Отто в доброго немца.
— Он из чистейшего рода саксонских крестьян, — на слушании заявил эсэсовец. — Весьма ценный германский тип. Такими нельзя разбрасываться.
Выслушав решение суда, Отто испугался, что его ушлют в дальние края, но ему повезло: год назад школу «Напола» открыли в берлинском районе Шпандау. Директора уже оповестили, и он заверил, что «с удовольствием возьмется за нелегкую задачу» воспитания элитного немца из еврейского выкормыша.
