Татьяна Мудрая - Геи и гейши
И вот он с огромным трудом, но перетащил жену на новое, чистое место.
Человек еще раньше лечил собак от порезов, ловил блох, таскал клещей и помогал им иными способами; это получалось у него само собой, так же непринужденно, как он постиг необходимость делиться добычей. Он вспомнил, что «до событий» учился на ускоренных ветеринарных курсах, и те же руки, что приняли однажды его собственного сына от полузнакомой, вопящей и хнычущей двуногой самки, извлекали на свет Божий крохотные влажные комочки, еще в родильной оболочке, от которой их мамаша не успевала их освободить. Он порядочно усовершенствовался в родовспоможении, когда вниз к нему свели молодую светло-бурую самку, пользующуюся тут особым авторитетом, и непонятно почему: подругой кого-то из главных самцов она не была, даже во время течки ее сторонились все, кроме одного тощего, но ловкого кобеля.
Роды были нелегкие, но когда он высвободил из сорочки последнего из двенадцати крошечных, но уже мускулистых щенков, руки его наполнились живой благодарностью и ласковой тяжестью. Собака подняла морду, пытаясь облизать своего последыша: остальные, уже обихоженные, толклись у сосков.
— Тяжело тебе будет, с такими-то двумя сменами, — сказал человек полушутя. — Придется их очередности обучать и чтоб маленьких не оттирали. Но ты не бойся, красавица: покуда я здесь, я тебя не оставлю.
Тут он почувствовал, как четыре последних слова будто оторвались от его губ и ушли кверху.
После того сразу получилось много событий: прямо-таки обвал. Управление по делам насильственно перемещенных лиц, куда он иногда захаживал — больше для того, чтобы утвердиться в своем чисто вымытом облике — обратило на нашего человека свою благосклонность. Ему дали квартиру! Да, именно: квартиру, маленькую, слепленную почти из такого же папье-маше, что и его сгоревшая, но дающую настоящие права.
Во время торжественного вселения жена, похудевшая и расцветшая, внезапно обнаружила сразу родню, которой ее живая единица была необходима для расширения жилплощади, и дальнего, не кровного родственника, с которым когда-то была сговорена. Родственник брал ее, семья — ребенка. Мужчина, который, таким образом, остался один в пустых стенах, воспринял случившееся на удивление спокойно.
Первое время после новоселья он ездил на кладбище, но собачий приют вскоре разломали, чтобы строить на его месте что-то фешенебельное. О существовании подземелья никто почему-то не знал и даже, как понял человек, не хотел или боялся знать. Человек только надеялся, что внутри не засыпало никого из детных самок, но потом надежда переросла в зыбкую уверенность: «его» стая некоторое время появлялась в городе, причем в самых неожиданных местах, и, видимо, пыталась найти экологическую нишу среди других групп, не так хорошо сплоченных, но существующих на более законных и общественно признанных основаниях. Так продолжалось месяца два, пока вытесненная стая не ушла прочь из города; но до этого человек еще успел попрощаться с Главной Матерью стаи и полюбоваться на щенков. Они подросли, выровнялись и были очень хороши все двенадцать, ни один не погиб, — хотя последние два показались ему более хрупкими. Может быть, они просто удались в отца.
— Вот как вышло, — сказал он ей, — меня привязали к месту жилплощадью, а тебя отвязали. Что делать, все изменилось и перевернулось: теперь ты меня оставляешь, а мое дело одно — ждать.
И снова он почувствовал, что некто сверху забрал у него эти слова.
С тех пор он становился все более и более одинок — если такое можно вообще себе представить. Жена уехала, сын вырос. Шли годы: пять, десять, двадцать лет, наконец, время перевалило уже за самый долгий собачий век. Ожидание человека настоялось и созрело, как вино; однако надежда не покидала его, так же как и память о том тепле от крошечного собачьего тельца, что мягкой волной прошло от ладоней к сердцу. Сердце его поэтому оставалось живым, и он стал писать о том, что переполняло это сердце. С внешней стороны то были мелочи: случаи из врачебной и ветеринарной практики, жизненные анекдоты и зарисовки. Но так как неведомое, с тех самых давних пор влияющее на его судьбу, придало его писаниям четкий, емкий и изящный слог, эти книжки получались лучше многих. Так же, как и все вещи в своей жизни, то есть благодаря случаю, человек отыскал спонсора: тот как-то раз купил у него редкой красоты коллекционную бутылку и разговорился за жизнь, а теперь узнал на улице. Спонсор, растроганный его благополучием, помог насчет издательства, типографии и литературного агента: время наступало иное, издавали не глядя на нацпринадлежность, лишь бы находило читателя и сбыт.
Хотя человек приобрел славу и деньги (то и другое — очень скромные), да и ветеринарная работа была ему по душе, богатства он не обрел; жены, стало быть, тоже. Навещал его только сын, по-видимому, из чувства долга или желая отдохнуть от своей бескрайней семьи. Сын же и выпросил у него квартирку в районе, который стал модным, и переселил его — к слову, вполне достойно, с расширением площади, — на окраину. Так он старился.
Однажды зимой в дверь кто-то поскребся. Человек удивился, почему визитер не воспользовался звонком, но не испугался — со временем разучился это делать. И открыл не глядя.
На пороге стояла собака. Не ее правнучка или кто-то из потомков, нет, та самая, со всеми ее пятнами и отметинами, ошибиться было невозможно. Да и выражение глаз было прежнее — смесь ума, доброты и лукавства.
— Как это получается: обещания давал я, а держишь их ты? — спросил человек и тотчас же понял, что такие клятвы неизбежно и непреложно связывают обоих, не позволяя им растеряться в широком мире. Поэтому он тотчас же вышел, запер за собою дверь, выкинул ключ в окошко лестничной клетки — авось передадут сыну или кто-нибудь так же удачно найдет его, как он удачно потерял, — и ушел рядом со своей собакой, а куда — никому не ведомо.
— Интересно мне, от кого у тебя эта повестушка, — задумчиво сказал Эмайн. — Не иначе как от кого-то из наших, монастырских. Только не говори мне банальностей насчет того, что не дело церкви — лезть в большую политику. И вообще, вряд ли твой анонимный депутат носил тонзуру или волосы до плеч… хотя лысина или хайратость вполне могли бы камуфлировать их наличие, а в равной степени и скандальная упертость на глумливой лексике могла прятать… Нет, я вообще другое и другого имел в виду, и связано это с одной из граней моей двойной специализации.
— Вино, подобное нашему, — продолжил он, сделав большой глоток из услужливо поднесенной ему чаши «первин», — делает из человека ангела, а псы и так, от рождения, состоят в ангельском чине. Ведь все они идут в рай, ибо даже в худших своих деяниях безгрешны; а без греха потому, что никакие их устремления не переходят границ естества. Это людям, которые вечно имеют свой выверт в голове, их страсти служат ко смущению и искушению. И, наверное, стоит понять собаку, чтобы лучше разобраться в самом себе — что в тебе от зверя, а что от тебя самого. Это ведь тоже недурной вид медитации — не хуже, чем наполнять утробу чистейшим соком в надежде, что он забродит у тебя в желудке, побуждаемый к этому славным столетним мускателем. Да, я ведь о зверюгах. Вот, к примеру, соитие — они же, бедняги, ничего с него не имеют, кроме потомства и чего-то вроде питья в неотступную жару. Или иерархия их, всякие альфы и беты. Там четко: чем выше ранг, тем опасней твое место в походном порядке. У людских же заглавных буковок жертвенность проходит по части звериного атавизма, зато тирания — по разряду чистой человечности. Или вот возьмем стремление к свободе, пусть самой что ни на есть нищей: есть дикие звери, которым она необходима аж до самоубийства, а есть и такие, что ты их из клетки, а они сами обратно ломятся за кормежкой и защитой. Что из этого взял себе человек в качестве руководства, первое или второе? Или вот ум. Те же собаки думают иногда ужасающе конкретно, но ведь это мы их ставим в такие приземленные условия — а если не ставить? И что отличает нас от них — абстрактный разум или разум вообще? Или вообще не разум, а нечто иное, более высокого порядка?
— Душа, — подсказала Мария-Хуана. — Бессмертная.
— Милая! — возопил Эмайн. — Поживите с моё и в моих условиях годика этак с два, не более, а потом — плюньте в оченята тому, кто внушил вам эту мысль!
— Да нет, — вмешался Лев, — может быть, не оценкой надо заниматься, а просто любить и жить в полную силу этой любви.
— А любим мы всех тварей бессловесных, — подхватил священник, — и прикипаем к ним душой потому, что они делают нас такими, какими хочет видеть нас Бог.
— Только бессловесных — это не обо всех, правда, отче аббат? — тихонько вмешался кто-то из почтительно слушающей толпы.
— Правда. Ты поставил меня на нужные рельсы, с которых я было съехал по двоякой причине хмеля и философствования. Так вот, о наших агентах различного вида и о наших питомцах сразу…
