Елена Блонди - Инга
32
Инге снилась Керчь. Тот мягкий день в сентябре, когда приехала в первый раз, и они вместе гуляли, поднялись по старой лестнице на самую верхушку Митридатского холма и Сережа показывал ей места, откуда недавно ушли.
— Видишь, столбы с прожекторами? Стадион. Автовокзал рядом, куда ты приехала. А это, с деревьями, Лента, мы там мороженое купили. На море поедем по этому шоссе, за телецентром еще пара остановок. И вниз. Тебе понравится там. Парк, старый такой, пацаны говорят, на склонах фазаны ходят. Прикинь, в городе, под домами прям — фазаны. А еще там песок классный, яркий, там видать железа много, я тебе покажу, из глины вываливаются окаменевшие ракушки древние, так они не просто в камне, а в кусках железной руды.
Инга смеялась, кивая. И все время поворачивалась — посмотреть на него. Волосы короткие, еще не отросли, торчат смешно вихрами. Но его тонкий нос с мелкими веснушками. Красивые губы. Тайно думала про себя — скорее бы уже на море, вместе купаться и лежать на песке. И после той ночи в Оленевке, когда спали вместе, и проснулись, чтоб не пропустить волшебное время, целовались… после той ночи и тут можно будет…
Ругала себя за жадные мысли. И ничего поделать с ними не могла.
Во сне Сережа первый пошел в воду, обернулся, ждал, а она медленно входила, прижимая к бокам покрытые пупырышками локти. И мягко обняв, нащупал на спине узел купальника, развязал, снимая через ее шею трикотажную петлю. А она, опуская голову, прижималась к нему грудью. Такое счастье.
Но сверху, удобно устроившись на травяном склоне, как в театре, смотрел на них Ромалэ. Сидел, покусывая травинку. И когда Инга увидела его, оскалился, приветственно поднимая смуглую руку.
Опешив и рассердясь, она резко отвернулась. И проснулась, махнув рукой и задевая себя за ухо и щеку.
Приходя в себя, села, накидывая на ноги съехавшую простыню. Вокруг стояла ночь, еще совсем глухая, казалось, она сама спала и видела свои тайные ночные сны.
Инга подтащила подушку повыше, оперлась спиной и, лохматя волосы ладонью, задумалась тоскливо.
Козел Ром, болтая свои пьяные речи, в чем-то был прав. Сколько же Серому бегать? Бросил школу, ну, поступил в бурсу. Потом перевелся в морское училище. И она вздохнула спокойнее, думая — можно строить хоть какие-то планы. И вот снова. Получается, уже целый год он висит между небом и землей. И есть ли этому конец? И какой? Был бы на месте Рома нормальный друг, чтоб помог и посоветовал, да пусть бы даже попросил своего могучего прокурорского дядьку, что-то сделать. Это ведь не грабеж, не телесные, как там, повреждения. Серега сказал, и она ему верит, всех дел — несколько найденных у него в комнате самокруток и коробок с травкой. И за это — три года? Да пусть даже два или один. Все равно — судимость. И какой он после этого будет? И как будут они?
Инга не прогоняла мысли об общем будущем. Да, ему всего восемнадцать и был бы он Ромалэ, фыркнул и возмутился, собираясь гулять до тридцатника, а там папик пристроит во взрослую жизнь. И Инге всего семнадцать, через неделю стукнет. Но на диком берегу, семь дней живя одной на двоих жизнью, они многое поняли друг о друге. Она о нем. Люди ведь разные. И Вива про то говорила, в душевных беседах. Сережка не должен быть один. Зачем откладывать на несколько лет то, что можно получить уже сейчас? Он получил Ингу. И она совершенно не против. Так что теперь, загибать пальцы, дожидаясь приличного возраста, как вечно качают головами соседи, ах, совсем еще детки, ах, и не погуляли на свободе. Он и так гуляет на свободе чуть не с коляски, вон Саныч рассказывал, как Валя Горчичникова живет, вернее, как живет, оно само ясно, а говорил о том, что с самого детства парень, считай без семьи. Ему нужны близкие люди. Чтоб его любили, тощего, сильного, упрямого. Любовались и беспокоились за него. Совали вкусный кусок и переживали, чего настроение у нашего Сережика вдруг не то. Сама Инга это очень хорошо знает. Тоже всю жизнь без матери и без отца. Но Инга знает и еще одно. У нее есть Вива. Потому Инга лучше Серого понимает, что у него отобрала непутевая злая Валя Горчичникова. Знает, как выглядит любовь, забота, ласка.
— Хочу, чтоб и ему. Тоже. И чтоб не только я…
Шепот поплыл в теплом воздухе и утих. За приоткрытым, забранным сеткой окном откликнулся сонный стриж. Инга кивнула, обхватывая коленки. Она права. А будущее, ну что ж, оно будет. Какое-то. И кусочек его совершится совсем скоро. Кусище. Продлится сначала всего одну ночь, но это будет очень-очень важная ночь для обоих. И хотя целую неделю на жарком песке они не отлипали друг от друга и уже были, правда-правда, как в настоящем раю, и даже лучше, потому что…
Она закрыла глаза, вспоминая. И улыбнулась. Дурак Ромалэ, полный дурак. Со своим поцелуем. Да разве понять ему, как оно бывает. И хорошо, что у Инги был Каменев, она раздевалась и уже тогда хотела его. А у Сереги были его дурацкие летние девочки. Теперь им обоим есть, с чем сравнить. И оба понимают, будущая и первая настоящая ночь — это совсем другое. Настоящее.
Она медленно легла, закидывая руку за голову и таща пониже подушку. Поворочалась, устраиваясь. Не будет никаких резинок. И никаких таблеток. Ни-ка-ких. Она так решила. Пусть судьба решает за них. Как решила за Виву и за маму Зойку. И даже если Сережа испугается, ну и нестрашно. Он все равно поймет, чем больше вокруг тех, кого любишь, и тех, кто любит тебя, тем лучше.
Инга закрыла глаза. Главное, чтоб он сумел появиться. Если нельзя будет, она потерпит. Но пусть все сложится так, как ей мечтается каждую ночь.
Далеко почти без перерыва ехали летние машины, рычали тихонько, не нарушая тишины. Сонно выкала незнакомая птица. И с набережной доносилась музыка, бумкала ударными, перемешивая ночь.
… Можно свечи купить, витые такие. Но жара, и нужно поставить спираль от комарья, куда ж еще свечи запаливать. Лучше вместо них повесить два фонарика, обычных, только стеклышки закрасить темным, чтоб был желтенький свет. А еще…
Засыпала, во сне уплывая через завтрашний понедельник во вторник, толкала его ногой, отпихивая, чтоб уступил место среде… ей нужно туда, в вечер пятницы. Еще так долго. И так мало осталось времени.
… набрать полыни, той самой, которая росла на скалах в Оленевке. По запаху найти, именно ее. Пусть стоит там. На столе. И на подоконнике. Нет, не надо на подоконнике, вдруг он — через окно.
Закрытыми глазами увидела — колыхается старая штора. И ее, ингина рука отодвигает тяжелые складки.
— Я пришел, — шепчет он. И она смеется от счастья. И нет того ужасного времени, когда вместе стояли на выветренной платформе, а из-за его спины неумолимо приближался поезд, в несколько пыльных вагончиков. И даже если закрыть глаза, то через несколько ударов сердца он все равно уже рядом, и надо как-то оторваться и идти, запрыгивать, его рука все еще с ней, и он даже сел рядом на деревянную скамейку. Но сейчас встанет и выйдет.
— Ты там, в комнате Женьки, ладно? Я туда приду. К ночи. Только никому не скажи, цаца моя.
— Да, — говорит она, и все еще держа его руку, уже готовится — думать и ждать. Нельзя сильно грустить, а то разорвется голова, нужно думать, что в комнате будет стоять полынь, на столе. А еще нужны свежие простыни. И там нет воды.
— Я люблю тебя, — говорит он, и смотрит на все, на все. На щеки, покрытые тонким еле заметным пушком, на четко очерченный подбородок. Пухлые губы, в уголках складочки, как сомкнутые лепестки цветка. Дрожащие черные ресницы. Волосы, ее волосы, стриженые над шеей ровно, и потому видно, какие густые. Черт и черт, да как жить без нее? Наверное, если надо, он выживет, но почему надо — без нее? Нет, надо именно с ней. Чтоб счастье.
— Ты слышишь, Инга? Я тебя люблю.
— Да, — говорит она, не открывая глаз, и все сильнее держится за его руку, — а ты правда приедешь?
От вопроса ему кажется, что она совсем маленькая. Черный пузырь на ножках, цепляется за руку и смотрит снизу, спрашивает, чтоб дальше жить и верить в его ответ.
— Да, моя ляпушка. Правда. Приеду.
Она вздыхает и открывает глаза. И тут поезд дергается, лязгает своими непонятными внизу железками.
— Я люблю тебя, — испуганно говорит она, торопясь. И отпускает его руку.
Сережа идет по проходу, оглядываясь. Одна в вагоне, да что за черт такой, бросает ее тут — одну, на этих лавках. И он говорит громко, чтоб перекричать лязги и проснувшийся квакающий динамик:
— Я еще тебя ж нарисую. Сто раз. Тыщу. Надоест еще, Михайлова. Я надоем.
— Нет.
Инга спит, и в еле зыблящемся рассвете видно — улыбается во сне. Потому что этого, что там случилось, уже никогда не будет, вместо нее, сидящей в вагоне, до крыши налитом горячим солнечным светом, будет другая Инга — в узкой комнате, где в старых бутылках стоит полынь и пахнет так, что сносит голову. Две головы. Рядом на одной подушке.
* * *Четверг оказался самым прекрасным днем. Весь четверг Инга верила — он приедет, конечно, приедет. Потому можно петь, раскатывая коржи на домашний торт, и танцевать в комнате перед зеркалом, разглядывая себя, такую красивую, оказывается. А еще побежать на маленькую площадь, где сидят бабки с кошелками домашних яиц и горками свежего творога в полотняных салфетках. Огромный четверг — добрый и радостный. В нем хватило времени даже на задуманный поход к верхним полянам, откуда Инга принесла охапки полыни и цветов. А свежие простыни в пакете и пару фонариков она уже утащила в их с Сережей комнату, еще вечером во вторник.
