Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2012)
В “Корнеевой строфе” Ян Сатуновский, в частности, писал:
“Поэтическая функция внутренних рифм в сказках Чуковского многозначна. Они придают стиху выразительность, звонкость, “плясовитость”. Они дробят стих, заставляя читателя делать паузы внутри строки, а это способствует сочетанию двух- и трехсложных размеров в одном двустишии, как в считалке:
Жил да был
Крокодил.
Он по улицам ходил.
Крокодил, Крокодил Крокоди-ло-вич!
Таковы главные особенности Корнеевой строфы. Остается добавить, что эта строфа „неравновелика”, она не состоит из определенного постоянного числа стихов, и в этом — первое ее отличие от строф классических, например онегинской — четырнадцатистишной.
Не всегда легко установить, с которой строчки начинается Корнеева строфа — число стихов в ней обычно колеблется от трех до шести-семи. Зато конец строфы устанавливается без труда — он определяется местоположением холостого стиха. Порядок рифмовки в Корнеевых строфах также непостоянен, и только холостой стих, как правило, заканчивается дактилической или гипердактилической клаузулой.
Ни о какой разностопности стихов в Корнеевой строфе, понятно, не может быть и речи. Тактовый считалочный стих основан на ином принципе, чем классический. Следует все же отметить, что Чуковский не уходит от силлаботоники так далеко, как, скажем, Маяковский. Стихи Чуковского часто биметричны, они допускают двойную читку. У Корнея Чуковского нет ни одной сказки, которая состояла бы целиком из одних Корнеевых строф, как, например, „Евгений Онегин” — из онегинских строф (тоже, правда, за исключением „Посвящения”, „Письма Татьяны” и „Песни девушек”). Больше всего Корнеевых строф мы встречаем в первой части „Крокодила”, немало их и в „Тараканище”, и в „Мухе-Цокотухе”, и в „Чудо-дереве”, и в „Бармалее”, и в „Федорином горе”, и в „Айболите”…”
4 Вослед Всеволоду Некрасову, когда-то подметившему эту особенность, о перекличке “Двенадцати” и “Крокодила”, писал в “Корнеевой строфе” и Сатуновский. А в 2002 году в книге новых стихов Александра Кушнера “Кустарник” (СПб., “Пушкинский фонд”) вышло и стихотворение “Современники”, перед тем опубликованное в январском номере журнала поэзии “Арион”:
Никому не уйти никуда от слепого рока.
Не дано докричаться с земли до ночных светил!
Все равно, интересно понять, что “Двенадцать” Блока
Подсознательно помнят Чуковского “Крокодил”.
Как он там, в дневнике, записал: “Я сегодня гений”?
А сейчас приведу ряд примеров и совпадений…
…Ну и дальше то, от чего посетители Мемориального дома-музея Чуковского в Переделкине, когда я декламирую “Современников”, теряют дар речи и недоверчиво переглядываются.
5 Пушкин Александр. Стихотворения. Составил Корней Чуковский. М., “Детская литература”, 1968.
К сожалению, этот уникальный сборник до сих пор не переиздан.
6 См. статью Чуковского “Валерий Брюсов” из кн. “От Чехова до наших дней” (1908) в 6-м томе Собрания сочинений в пятнадцати томах (М., “Терра” — “Книжный клуб”, т. 6, 2002, стр. 151 — 163).
7 Приведем, пользуясь случаем, это малоизвестное стихотворение:
Никогда я не знал, что так весело быть стариком.
С каждым днем мои мысли светлей и светлей.
Возле милого Пушкина, здесь, на осеннем Тверском,
Я с прощальною жадностью долго смотрю на детей,
И, усталого, старого, тешит меня
Бесконечная их беготня и возня.
Да к чему бы и жить нам
На этой планете,
В круговороте кровавых столетий,
Когда б не они, не вот эти
Глазастые, звонкие дети,
Которые здесь, на моем
Грустном, осеннем Тверском,
Бездумно летят от веселья к веселью,
Кружась разноцветной своей каруселью,
В беспамятстве счастья, навстречу векам,
Каких никогда не видать старикам!
<1946>
На крылечке вдвоем
Е л е н а Х о л м о г о р о в а. Граница дождя. Повести. М., «АСТ», «Астрель», 2011, 316 стр. (Проза: женский род).
Хочется ворчать: женский род, мужской род и, конечно же, средний род — куда теперь от него денешься? Что за мания издательская серийная — кого куда засунуть?
Естественно, Холмогорова пишет по-женски. Мужчины пишут по-мужски, женщины по-женски, средний род по унион-секс. Но издавна высшей похвалой считается сказать про писательницу: пишет по-мужски. Почему это хорошо?
Градации: проза женская-дамская-бабья. Почему-то кому-то кажется, что в пределах Садового кольца бабьей прозы нет и быть не может, только дамская. Ан нет: и москвички любить умеют.
Проза Елены Холмогоровой по настрою бабья, по реалиям — дамская, по сути — женская.
Свадьбы и разводы, смерти и школьные успехи и неуспехи детей, горести и печали проходят той чередою, что хочется сказать, уж простите , как в жизни. «Трио для квартета» завершается записью героини в старой амбарной книге: «Это неправда, что после всяких потрясений, как говорится, „жизнь продолжается”. Вернее, это часть правды. Она как бы кончается и опять начинается, на новом витке той самой неуловимой глазом спирали, которую я в детстве пыталась разглядеть, приникнув к вращающейся пластинке Апрелевского завода…»
Не бог весть какая мудрость? Наверное. Только каждый, пройдя путем потерь, заново приходит к ней. Автору удается показать этот как бы и не слишком мучительный, и очень обыденный путь потерь.
В книге много смертей. Как в жизни . Это и долгое угасание престарелой, прямо-таки эпической бабушки Балюни в «Трио для квартета», и стремительный грубый уход из жизни мужа героини («Граница дождя»), и там же смерть ее матери, и еще, и еще.
Другой старый штамп советской критики следовал за мной, когда я читал книгу Холмогоровой: она пишет о простых людях. Только почему-то тогда простым человеком должен был быть труженик полей или забоя, но никак не обитатель центра столицы, например корректор! Хотя ремесло самое что ни на есть трудовое — на себе испытал.
А может быть, еще потому мне была так интересна книга, что я того же поколения, что и Холмогорова. И я в детстве с наслаждением читал и перечитывал книгу об изобретении фарфора «Китайский секрет» (ничего, разумеется, не зная про сестер Данько); и я напряженно вглядывался в бегущую бесконечной спиралью дорожку шеллачной пластинки Апрелевского завода. Однако проза Холмогоровой совсем не вспоминательна, тогда как сейчас развелось много любителей (сам по этой части бывал грешен) в дело и не в дело перебирать приметы прошлой жизни с набегающей слезой ностальгии. Эта проза, которая сейчас, а прошлое — часть жизни, а не подмена ее.
В книге очень много людей. Она перенаселена, как коммуналка, и столь же волнующе проста и страшна своей обыденностью. В персонажах — по степени главенствования — важно все, но в первую очередь — то, что они женщины, точнее — бесконечная женщина, которая возникает под разными именами, с биографиями, которые одна в другую, но разные, она всегда уже знакома и при этом не надоедает. (Умение не надоедать читателю — главный секрет прозы Холмогоровой, который я так и не разгадал.)
Мужчины у нее нередко площе, одномернее, но зато разнообразнее, тогда как центральный женский персонаж постоянно сливается в единый, потом чуть разветвляется, чтобы снова воссоединиться сам с собою.
Это верчение, это череда той жизни, что презрительно именуется бытом. Она поворачивается то так, то этак и в повести «Граница дождя», и в центральной вещи «Трио для квартета», зачем-то поименованной «маленький роман». Одно время в ходу были и «маленькие повести», началось это, кажется, с Паустовского. А что же, про более объемные сочинения надо писать — «средняя повесть», «средний роман», а про самые длинные — «большая повесть», «большой роман»?
В «Анфиладе. Повествовании в шести комнатах» я не увидел особого жанра повествования, а просто десять рассказов. Одни из них оставили меня равнодушным, как шестичастевая «Наследница». Другие, как «Павел» — история про давно обамериканившегося героя, прилетевшего в Москву хоронить отца, показали другую Холмогорову, суровую, даже беспощадную.
Чудесен рассказ «Галина». Вот начало: «Эка невидаль — прошлое, оно у всех есть. А вот у нее было еще и позапрошлое и позапозапрошлое, так она сама называла. И не в возрасте дело, подумаешь, пятьдесят восемь, а в том, как судьба сложилась. Из каких кубиков, с какими арочками-башенками. Были три марша Мендельсона и три марша Шопена, и она, трижды вдова, так и мерила жизнь отрезками: от очередного свадебного марша до похоронного». Здесь же дивная еврейская свекровь русской героини. Вообще Холмогоровой очень удаются старухи.
