Элис Манро (Мунро) - Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник)
По виду домов было похоже, что их строили примерно в одно и то же время – может быть, тридцать-сорок лет назад. Широкие изгибистые улицы тротуаров не имели: зачем? – в те времена думали, что скоро вряд ли кто-нибудь будет ходить пешком. У Гранта и Фионы все приятели переселились в местечки вроде этого – давным-давно, еще когда у них только начали появляться дети. Сперва за это как бы даже извинялись, общую тенденцию называли «переездом на поляны барбекю».
Но вроде бы и сейчас тут есть молодые семьи. Вот баскетбольное кольцо, приделанное к воротам гаража, вот трехколесный велосипед у крылечка. Впрочем, многие дома имеют вид довольно бледный в сравнении с тем, какой положен нормальной семейной усадьбе, в качестве каковых они строились. Дворы располосованы автомобильными колеями, окна залеплены фольгой либо завешены линялыми флагами.
Съемное жилье. А съемщики – молодые мужчины, все еще холостые, а то и вновь холостые.
Некоторые дома, похоже, когда-то по мере возможности содержались на достойном уровне – теми, кто жил в них с момента постройки: у этих людей были деньги и не было намерения поскорее переселиться в места более престижные. Прошли годы, живые изгороди поднялись в полный рост, а проблему перекраски решил голубенький виниловый сайдинг. Аккуратные заборы и нигде не покалеченные живые изгороди намекали на то, что дети в этих домах если и были, то выросли и разъехались и их родители больше не видят смысла в том, чтобы во двор беспрепятственно проникали все сорванцы из ближней округи.
Дом, который, судя по телефонной книге, принадлежит Обри и его жене, был как раз из таких. Ведущая к дому дорожка выложена плитняком, вдоль дорожки посажены гиацинты; уже распустившиеся, стоят, как фарфоровые, чередуясь: розовый – голубой, розовый – голубой…
Но нет, с горем Фионе было не справиться. Ей принесут еду, а она не ест, повадилась хитрить, прятать еду в пеленку. Ей было прописано дважды в день дополнительное питье, и кому-то приходилось стоять, караулить, чтобы она все проглатывала. Она вставала с постели, одевалась, но потом ничего не хотела делать, так и сидела у себя в комнате. И дефицит двигательной активности быстро сказался бы, если бы Кристи или какая-нибудь другая сестра, а в часы посещений и Грант не гуляли с ней туда-сюда по коридорам, не заставляли выходить на воздух.
Там она сидела под весенним солнышком на скамейке у стены и тихо плакала. Была все еще вежлива – за слезы извинялась, никогда не отвергала предложений и не отказывалась отвечать на вопрос. Но плакала. От плача ее глаза стали красными и помутнели. Ее кардиган (если он был ее) почти всегда бывал застегнут сикось-накось. Стадии, когда перестают причесываться и следить за ногтями, она еще не достигла, но была на подходе.
Кристи сказала, что у Фионы ухудшается мышечный тонус, и если она в ближайшие дни не пойдет на поправку, придется ей выдать ходунки.
– Но тут вот в чем дело: как только они получают ходунки, они начинают от этой штуки зависеть и перестают гулять вовсе – ходят, только чтобы добраться туда, куда позарез нужно… Вы уж постарайтесь, нажмите на нее, – сказала она Гранту. – Попытайтесь как-то ее поддержать.
Но у Гранта ничего не получалось. Фиону он, похоже, начал раздражать, хотя она и пыталась этого не показывать. Возможно, одним своим видом он при каждой встрече напоминал ей о последних минутах с Обри, когда она обратилась к Гранту за помощью, а он не помог.
В том, чтобы напоминать ей – я, мол, твой муж, – он тоже большого смысла не видел. В зал, где по-прежнему играли в карты (по большей части все те же люди), она ходить не хотела. Холл с телевизором тоже посещать отказывалась, да и к зимнему саду утратила всякий интерес.
Говорила, что ей не нравится большой экран, от него у нее глаза болят. А чириканье птиц раздражает, да и фонтан шумит, хоть бы выключали иногда.
Насколько Грант мог заметить, ни в книгу про Исландию и ни в какую другую книгу она ни разу не заглянула; вообще, книг из дому взяла с собой на удивление мало. В заведении был, между прочим, и читальный зал, куда она приходила просто посидеть и отдохнуть – может быть, потому, что туда редко кто-либо заходил; если Грант брал с полки книгу и начинал читать ей вслух, не возражала. Но возникало подозрение, что так ей всего лишь проще его вытерпеть: можно закрыть глаза и вновь погрузиться в пучину горя. Потому что, если она хоть на минуту с этим горем расстанется, отпустит от себя, вернувшись, оно только больней ее ударит. А иногда Гранту казалось, что она закрывает глаза для того, чтобы спрятать таящееся в них выражение осознанного отчаяния, знать о котором ему и вовсе не стоило.
Так он сидел, читал ей с пятого на десятое старинные романы про чистую любовь, про утраченные и вновь обретенные богатства; перелистывая книги, он подумал, что, скорей всего, их когда-то выкинули за ненадобностью из какой-нибудь деревенской библиотеки или воскресной школы, а уж потом они попали в этот читальный зал. Комплектацию читального зала администрация явно не пыталась подтягивать к современному уровню столь же ревностно, как она это делала со всем остальным оснащением.
Обложки книг на ощупь нежные, почти бархатные; украшенные тиснеными узорами из листьев и цветов, книги напоминают ларцы для драгоценностей или бонбоньерки. А ведь когда-то женщины (ему подумалось, что именно женщины) их брали и несли домой как сокровище.
Дама-супервайзер пригласила его в свой кабинет. Сказала, что Фиона поправляется не так хорошо, как они надеялись.
– Ее вес непрерывно снижается, хотя мы назначили ей дополнительное питание. Делаем все, что в наших силах. Но результата нет.
Грант ответил в том смысле, что он все понимает и их не винит.
– Я это вот к чему. Вы ведь знаете, конечно: хронически лежачих держать на первом этаже мы не можем. Разве что если полежит немного, когда простудится или приболеет, но если человек становится слишком слаб, чтобы самому себя обслуживать и передвигаться, приходится рассматривать вопрос о его переводе наверх.
Грант сказал, что он не замечал, чтобы Фиона так уж часто лежала по целым дням.
– Нет. Но если будет по-прежнему терять силы, скоро сляжет. Сейчас она в пограничном состоянии.
Он сказал, что, по его сведениям, второй этаж предназначен для тех, кто совсем потерял рассудок.
– И для них тоже, – сказала начальница.
Жену Обри Грант уже видел, но ее облик стерся у него из памяти – за исключением клетчатого костюма, в котором она была на парковочной площадке, когда возилась с инвалидной коляской. Вот она нагнулась над багажником машины, и фалды пиджака разошлись. Он тогда про себя отметил, что у нее тонкая талия и широкий зад.
Теперь на ней уже не костюм в клетку. Коричневые брюки с ремнем и розовый свитер. Насчет талии – да, он был прав: туго затянутый ремень показывал, что талию она всячески подчеркивает. Лучше бы она этого не делала, потому что выше и ниже выпирали вспученные колбаски.
Что касается возраста, то она, надо думать, младше мужа лет на десять-двенадцать. Волосы коротко стриженные, курчавые, искусственно-рыжие. Глаза голубые, светлее, чем у Фионы, и с зеленоватым отливом – скорее даже бирюзовые, слегка раскосые и чуть припухшие. А морщинок-то много, да их еще и темные румяна подчеркивают. Или это загар, привезенный из Флориды?
Он сказал, что ему не так-то просто сообразить, как представиться.
– Видите ли, я встречал вашего мужа в «Лугозере». Мне частенько приходилось туда наведываться.
– Да? – сказала жена Обри, воинственно выставив подбородок.
– Как у вашего мужа делишки?
Эти «делишки» выскочили спонтанно и удивили его самого. По идее, надо было спросить, как у него здоровье.
– Все замечательно, – сказала она.
– Он там с моей женой очень тесно сдружился.
– Я слышала.
– Ну вот. Я хотел поговорить с вами об этом, если у вас есть минутка.
– Мой муж не подбивал к вашей жене никаких клиньев, если вы клоните к этому, – сказала она. – И никоим образом к ней не приставал. Он и по здоровью неспособен, да и в любом случае не стал бы. Как я поняла из того, что мне рассказывали, там все было с точностью до наоборот.
– Да нет, – слегка опешил Грант. – Нет. Я совершенно не к тому. Я пришел вовсе не жаловаться.
– А-а, – протянула она. – Ну, тогда простите. Я думала, вы об этом.
Вот все, что она сумела из себя выжать в смысле извинений. Раскаяния в ее тоне не чувствовалось. Чувствовалось, что она разочарована и смущена.
– Ну так зайдите тогда, что ли, – сказала она. – А то от двери сквозняк дичайший. Сегодня не так тепло, как кажется.
Так что даже в дом попасть – уже была победа. Не думал он, что дело пойдет столь тяжко. Какую-то он не такую от Обри жену ожидал. Думал увидеть разволновавшуюся домоседку, обрадованную неожиданным визитом; женщину, которой его доверительный тон будет маслом по сердцу.
