Ясмина Хадра - Это как день посреди ночи
– Что?
– О чем ты думаешь? Я разговариваю с тобой уже добрых пять минут.
– Прости. Так о чем ты говорил?
– О родных краях. Я говорил, что мы осиротели без них.
– А я осиротел без друзей. Я все думаю, кто же из нас больше потерял? Впрочем, какая разница! Что так, что этак, сердцу ведь от этого не легче.
– Не думаю, что ты от этих перемен потерял больше всех, Жонас.
– Это жизнь, – философски изрек Андре. – Одной рукой берешь, другой отдаешь. Но, боже правый! Зачем тогда разжимать пальцы? Бруно прав. Это разные вещи. Нет, потерять друзей и потерять родину – это точно не одно и то же. От одной мысли об этом у меня внутри все переворачивается. В доказательство скажу тебе: здесь мы говорим не «ностальгия», а «ност-Алжерия».
Он тяжело вздохнул, и глаза его блеснули в свете фонаря.
– Алжир въелся в каждую пору моей кожи, – признался он. – То разъедает меня, будто хитон кентавра Несса, то пропитывает все мое естество нежным, благоухающим ароматом. Я пытаюсь вырвать его из сердца, но не могу. Да и как его забудешь? Мне так хотелось бы поставить крест на своих юношеских воспоминаниях, переключиться на что-то другое, начать все с нуля. Напрасный труд. Я не кошка, у меня только одна жизнь, и эта жизнь осталась там, в Рио-Саладо… Напрасно я старался собрать воедино все ужасы, которые там с нами произошли, чтобы стошнить раз и навсегда и обо всем забыть. Тут уж ничего не поделаешь. Солнце, пляжи, наши улицы, наша кухня и старые добрые попойки – все это вытесняет гнев, и я с удивлением обнаруживаю, что радуюсь там, где намеревался горевать. Я так и не забыл Рио-Саладо, Жонас. Я думаю о нем каждую ночь, каждое мгновение. Помню каждый кустик травы на нашем холме, каждую хохму в кафе. Шутки и приколы Симона затмевают даже его смерть – он будто специально сделал все, чтобы мы никак не связывали его трагический конец с нашими мечтами об Алжире. Уверяю тебя, здесь я тоже пытался забыться. Мне больше всего на свете хотелось вырвать гвоздодером все воспоминания, как вырывают изъеденный кариесом больной зуб. Чтобы дистанцироваться от прошлого, я объездил весь мир, был в Латинской Америке, в Азии. Просто чтобы доказать себе, что на свете есть и другие страны, что у человека может быть не только новая семья, но и новая родина, но это оказалось чистой воды фальшивкой. Достаточно было на секунду остановиться, как перед мысленным взором вновь возникал наш захолустный городок. Стоило оглянуться, и я видел, что он тенью следует за моей спиной.
– Эх! Если бы мы уехали оттуда по собственной воле… – жалобно проскулил Гюстав, готовый в любое мгновение впасть в алкогольную кому. – Но нас заставили все бросить и в спешке собрать чемоданы, набив их химерами и болью. У нас отняли все, в том числе и душу. И ничего не оставили! Ничегошеньки! Даже глаз, чтобы плакать. Это несправедливо, Жонас. Не все были колонистами, и далеко не каждый с хозяйским видом похлопывал себя стеком по голенищу сапога. У некоторых и сапог-то не было! У нас, как и у вас, были свои нищие, трущобы, неудачники, люди доброй воли, мелкие ремесленники. Более того, мы даже нередко возносили Господу одни и те же молитвы. Так почему тогда всех свалили в одну кучу? Почему заставили отдуваться за горстку феодалов? Почему заставили поверить, что мы чужие в краю, где родились наши отцы, деды, прадеды, что мы узурпировали страну, не только нами же и созданную, но еще и политую нашей кровью и потом?.. И пока на эти вопросы не будет ответа, раны не затянутся.
От оборота, который принял наш разговор, у меня испортилось настроение. Кримо опрокидывал бокалы один за другим, и я боялся, как бы он опять не взялся за старое.
– Знаешь, Жонас? – вдруг изрек он, хотя весь вечер, с момента приезда в дом Мишеля, молчал как рыба. – А мне хотелось бы, чтобы в Алжире все наладилось.
– Наладится, – сказал Фабрис. – Алжир – настоящее эльдорадо, и, чтобы вспахать это поле, достаточно лишь присутствия духа. Пока он ищет себя, порой даже там, где и представить невозможно. И как положено, обламывает зубы. Но он всего лишь ребенок, и на смену молочным зубам у него потом вырастут другие.
Бруно взял меня за руку и с силой сжал.
– Мне так хотелось бы вернуться в Рио! Хоть на денек, хоть на одну ночку!
– Что же тебе мешает? – спросил его Андре. – Что в Оран, что в Тлемсен есть ежедневные рейсы. Чуть меньше полутора часов – и ты по уши в дерьме.
Мы расхохотались так, что на шум чуть было не сбежались соседи.
– Я серьезно, – сказал Бруно.
– Что серьезно? – спросил я его. – Деде прав. Садишься в самолет, самое большее два часа – и ты дома. Оставайся хоть на день, хоть навсегда. Рио не очень изменился. Да, немного погрустнел, что правда, то правда. Улочки, утопавшие в цветах, теперь уже не такие нарядные, винных погребов больше нет, да и виноградники можно пересчитать по пальцам. Но люди остались все такими же замечательными, милыми и приятными. Если приедешь ко мне, тебе придется навестить и всех остальных, а на это даже вечности не хватит.
Уже за полночь Мишель отвез меня в отель. Вместе со мной поднялся в номер и вручил небольшую металлическую коробочку, закрытую на миниатюрный замочек.
– За несколько дней до смерти мама попросила вручить вам ее лично в руки. И если бы вы не приехали, мне пришлось бы самому слетать в Рио.
Я взял коробочку и залюбовался старинными, немного облезлыми рисунками. Это была очень старая бонбоньерка, украшенная гравюрами, живописующими сцены из жизни какого-то замка – знатных вельмож в садах и очаровательных принцев, флиртующих у фонтана с красавицами. Она была легкой и, казалось, не содержала в себе ничего особенного.
– Я заеду за вами завтра в десять. Поедем обедать в Маноск, к племяннице месье Андре Сосы.
– Тогда до завтра, Мишель. И спасибо тебе.
– Не за что, месье Жонас. Спокойной ночи.
Он ушел.
Не выпуская из рук коробочки, я присел на краешек кровати. Посткриптум Эмили. Что в нем? Какое послание с того света? Я вновь увидел ее, как наяву, в Марселе, в тот жаркий мартовский день 1964 года. Увидел неподвижный взгляд, ожесточенное лицо, бескровные губы, будто перемалывавшие мою последнюю возможность наверстать упущенное время. Рука дрогнула; от прикосновения к металлу до мозга костей пробрал холод. Надо открыть. Какая разница, что это – ящик Пандоры или же музыкальная шкатулка! В восемьдесят лет будущее уже позади. Впереди – только прошлое.
Я открыл крохотный замочек и поднял крышку: письма!.. Внутри только письма и больше ничего. Пожелтевшие от времени и заточения в ящике стола, одни распухшие от влаги, другие неумело разглаженные, будто их сначала злобно смяли, а затем попытались придать первоначальный вид. Я узнал на конвертах свой почерк, штемпели моей страны… и, наконец, понял, почему Эмили мне не отвечала: все письма и почтовые открытки так и не были распечатаны.
Я высыпал содержимое коробочки на кровать и по одному перебрал конверты в надежде наткнуться на письмо от нее… И действительно нашел – написанное совсем недавно, еще твердое на ощупь, без адреса, лишь с моим именем и кусочком скотча на язычке.
Распечатать его я не осмелился. Может быть, завтра…
✻✻✻Мы пообедали в Маноске, у племянницы Андре. Там опять в ход пошли старые байки, но каждый из нас стал немного выдыхаться. К нам присоединился еще один «черноногий». Услышав его голос, я подумал, что это Жан-Кристоф Лами, и это вдохнуло в меня хорошую порцию вдохновения, немало меня ободрившего. Но стоило мне осознать свое заблуждение, как эта неведомая сила тут же отхлынула. Незнакомец просидел с нами самое большее час и ушел. Слушая наши истории, но не зная ни их действующих лиц, ни концовок, он быстро понял, что, несмотря на свое оранское происхождение, – этот человек родился в Ламорисьере, неподалеку от Тлемсена, – он мешает нашей задушевной беседе, нарушая непонятный и чуждый ему порядок… Первыми нас покинули Бруно и Кримо, чтобы вместе уехать в Перпиньян, где Кримо, перед тем как пересечь испанскую границу, намеревался заехать к приятелю. В четыре часа пополудни мы оставили Андре у племянницы и проводили Фабриса на вокзал Экс-ТЖВ.
– Тебе обязательно надо вернуться домой завтра? – спросил меня Фабрис. – Элен была бы так рада тебя увидеть. Ведь отсюда до Парижа всего три часа езды. Ты мог бы улететь из аэропорта Орли, я живу от него недалеко.
– В другой раз, Фабрис. Передавай Элен привет. Она по-прежнему пишет?
– Элен уже давно на пенсии.
Подошел поезд, величественный и похожий на монстра. Фабрис в последний раз меня обнял, запрыгнул на подножку и пошел занимать место в вагоне. Поезд тронулся и медленно покатил по рельсам. Я стал вглядываться в большие окна, ища глазами друга, и увидел, что он стоит, приложив руку к виску, по-военному отдавая мне честь. Затем поезд уехал и увез его с собой.
По возвращении в Экс Гюстав пригласил нас в ресторан «Два гарсона». После обеда мы молча прошлись по бульвару Мирабо. Погода стояла прекрасная, и террасы кафе были забиты людьми. Перед кинотеатрами выстраивалась в длинные очереди молодежь. Какой-то растрепанный музыкант настраивал скрипку, сидя прямо на земле посреди площади, рядом с ним кружил его пес.
