Какого года любовь - Уильямс Холли

– Ты в самом деле мой репортаж прочел, или тебе просто нравится кричать на меня? – осведомилась Вай, задрав к нему подбородок.

В ее репортаже, разумеется, было несколько абзацев про жестокость полиции, включая тот момент (Вай видела это своими глазами), как полицейский раз за разом стучал дубинкой по голове собачки, которую держала на руках одна из демонстранток, пытавшаяся при этом поскорей выйти из парка (яркая деталь, сказал Пол). И еще там было красочное описание конной полиции, скачущей прямо на толпу. Хотелось верить, что ужас – настоящий накатывающий животный страх – при виде несущегося на тебя коня, когда ты знаешь, что за спиной только железные перила, еще сквозит в эпизоде даже после того, как Пол сократил ее “кровавую лирику”. Но зато он не вычеркнул сочувственные слова Джереми Корбина, члена парламента от Ислингтона, чуть ли не единственного, кто оказался готов высказаться в поддержку протестующих.

Но что и говорить, в ее статье отразилась и жестокость толпы, свидетелем которой Вай стала. На Парк-лейн мужчины (это почти всегда были мужчины) с какой‐то особой злобой, с одичалыми глазами швырялись стеклянными бутылками и горящими деревянными кольями, и это не имело абсолютно ничего общего с защитой гражданских свобод или правом танцевать в поле. Рассказать и об этом тоже было ее работой. Ответственностью, принятой на себя.

– Я прочел репортаж полностью, Вай, да. – Элберт строго посмотрел на нее.

– Что ж, это меняет дело.

– Что?.. – разочарованно вздохнул он. – Не пытайся свалить все на меня, Вай. Суть не в том, что я тебя не поддерживаю. Суть в том, что ты предаешь движение, частью которого являешься, предаешь себя, когда говоришь то, что хочет услышать гребаный истеблишмент, а не то, как это было на деле.

– Ух ты. Громкие слова, любимый. Благодарю. – Вай захлопнула книгу. – Но где же ты был тогда прошлой ночью?

Начался дождь, крупные тяжелые капли рисунком в горошек усеяли бетонное покрытие внутреннего двора.

И у Вай все внутри окропило страхом, потому что Элберт в ответ промолчал.

– Прошу тебя, скажи, что ты ни в чем таком не замешан… Прошу тебя, скажи, что ты не провел ночь в камере…

Элберт вздрогнул, как будто она дала ему пощечину. Отвращение отразилось у него на лице.

– Нет! Черт возьми, Вай, конечно же, нет. Я в насилии не участвовал. Это… это был бы не я.

– Хорошо… но где же ты был? Почему не пришел домой?

– Я… Я остался у Клары. – Элберт сглотнул.

– Вот как?

Дерево, кусты и тонкая изгородь клонились, вздрагивая под струями, а дождь все не унимался, расходился сильней.

– Мы всех потеряли по дороге, и ей надо было домой, чтобы выгулять Карла Тявкса. Вот ведь дурацкое имя! Ну, я и пошел с ней, чтобы немного охолонуть. А потом стало поздно. Так что я просто… остался на ночь, и все.

– Понятно.

Придя к Кларе, они рухнули на диван и трепались о чем попало, слушали группу “Орбитал” и задевали друг друга разными частями себя так, словно в этом нет ничего такого особенного. Ну, случайное дело. Колено легло на ступню. Нога перекинулась через колено.

Поцелую предшествовал долгий момент сомнения. И когда тот все‐таки состоялся, он показался Элберту до противного не таким, как надо, слюнявым, неряшливым, чуждым… В общем, не с Вай. И потом, когда они с Кларой отодвинулись, отстранились, то еще один долгий, полный сомнений момент, не дыша, друг друга разглядывали.

Тут у них у обоих кончился в легких воздух, они рассмеялись: “Нет, это была плохая идея! О чем мы только думали?! Ааа, всё! Этого не было! Забыли!” – но треп после этого утратил свою непринужденность.

Непринужденность эту они потом изо всех сил пытались вернуть, стремясь себе доказать, что прерванный поцелуй ничего вообще не значил и совсем ничего не поменял, что вечер прошел невинно. Поспешно открыли еще бутылку вина, и дальше выпивон с разговором пошли как‐то слишком прилежно.

Там, на диване, Элберт и отключился, и разбудил его Карл Тявкс, вылизывавший ему пятку.

– Вай… ничего такого… на самом деле ничего не было…

– Какого черта, Элберт.

Он закрыл глаза и заставил себя это произнести. Быть честным.

– Вай… только один поцелуй…

И не успел он договорить, не успел объяснить ничего толком, как Вай развернулась и пошла в дом, оставив на столе свою кружку наливаться дождем.

– Вай! Подожди! – крикнул он, в темноте различая, как она хватает с вешалки плащ-дождевик и бежит вверх по внутренней лестнице. Хлопнула входная дверь.

Не в силах пошевелиться, он остался во дворике, под дождем, промокая насквозь. Весь боевой задор как накатил внезапно, так и схлынул, и чувство вины заструилось по венам. Не человек, а воздушный шарик, который развязали, выпустили из него воздух. Такой же сморщенный, сдувшийся.

Он пошел в дом, подхватив газету, комкая ее на ходу сразу двумя руками. То, что она мокрая, сводило на нет весь пыл. Швырнув комок в уже полное мусорное ведро, он достал из холодильника бутылку “Будвара”. Встал у окна и сделал глоток. Дождь струился по стеклам. Сад за окном выглядел размазней из бирюзы и зеленого. Заброшенные, заросшие овощные грядки, с которых, въехав сюда, они клялись себе собрать урожай, укором горбились в глубине сада.

Сбоку раковины громоздилась стопка тарелок, которые следовало помыть, и, конечно же, это его очередь сегодня.

Элберт открыл кран – и закрыл его. К черту. Залил кипятком лапшу в пластиковом корытце, уселся перед телевизором в свое любимое, обитое потершейся красной кожей кресло и залюбовался красивым, озабоченным лицом Джиллиан Андерсон, хотя врубиться в сюжет так и не сумел. Свернул и закурил сигаретку, чего они с Вай договорились в доме не делать.

После всех споров последней тактикой Вай, когда дело касалось рутинных работ по дому, стало не напоминать ему о несделанном, но и, если очередь не ее, ничего за него не делать. Почему‐то это доставало Элберта ничуть не меньше, чем привычные замечания и придирки. Ему искренне было наплевать на всю эту ерунду: полотенца, которые давно пора постирать, комья пыли, высвеченные солнечным светом, – потому что по сравнению с жизнью в фургоне, на дереве или даже на Чосер-роуд нынешняя квартира была сущий рай.

Если ей хочется, чтобы сияла безупречная чистота, если хочется стильное жилье, как у Роуз или у Мэл, пусть сама убирает. И если у нее нет времени на уборку, потому что работа забирает все силы, кто же ей виноват?

Элберт открыл еще одну бутылку “Будвара” и почувствовал, что слегка отмякает.

Он мог бы позвонить Мэл, Вай наверняка у нее. Или, может, стоит сходить самому: до Мэл минут пятнадцать, не больше.

Вай уверяла, что причина, по которой она настаивала, чтобы они перебрались на Матильда-стрит, состоит в том, что ей хочется жить вдвоем. “Не могу больше выносить чертов хаос общего дома. Да и вообще, не пора ли нам жить как настоящая пара?”

Элберт особым энтузиазмом не кипел, хотя стоимость, которую запросил с них за субаренду приятель Роуз, для такого района, как Ислингтон, выглядела на удивление низкой. Просто ему казалось странным переезжать в северную часть Лондона, когда работает он на юге. Однако ж он был взволнован и тронут тем, что они будут жить с Вай один на один, что ради него она готова разъехаться со своими друзьями. И только когда они въехали, до него дошло, насколько близко расположено их новое жилье к гламурной квартире на верхнем этаже, которую Мэл купила себе у метро “Каледониан-роуд”.

Нет уж, в дождь он за ней не пойдет, решил Элберт.

Кроме того, эти две уже наверняка отправились выпить и перемыть ему кости, какое он, Элберт, дерьмо, в один из этих дебильных клубов, в которых состоит Мэл. “Как вы можете называть себя социалистками и при этом платить за то, чтобы членствовать в клубе для узкого, черт побери, круга?” – это был повод для одной из самых бессмысленных ссор из тех, которые то и дело разгораются между ними.

Вай, без сомнения, останется у Mэл, как делает всякий раз, когда хлопает дверью, что в последнее время происходит удручающе регулярно. Или когда ей хочется поболтать подольше с подружкой. Элберт понять не мог, как Мэл умудряется вести утреннее шоу, если почти каждый вечер где‐то бывает.