Мария Арбатова - Меня зовут Женщина
— Ложитесь на диван, — предлагает молодой человек, сбрасывая с дивана детские игрушки, ворохи одежды, газеты и сладострастно чешущуюся кошку.
— Сюда? — малодушно спрашиваю я.
— Другого дивана нет, — злобно отвечает он и обращается к жене: — Дай чистую пеленку.
— Пеленку? — Девушка оборачивается и ест меня глазами.
— Извините, что так поздно, — зачем-то говорю я этой сопливке, не удостоившей меня даже кивком. Я ей не нравлюсь. Это классовое.
— Пеленку? — повторяет она ехидно. — А ты постирал?
— Я зарабатываю деньги, — отвечает он дрожащим голосом, потому что ему очень хочется дать ей в зубы, но при мне неудобно.
— Деньги он зарабатывает! За тысячу рублей в пизду лазиет! — говорит она и всхлипывает.
— Пожалуй, я пойду, — говорю я, потому что кредит моего самообладания исчерпан.
— Нет! — хором кричат они и кидаются к вороху детского белья. В результате я ложусь на расстеленные ползунки, девушка садится спиной ко мне и лицом к «видику», в котором уже сгорел дом и двое на пляже занимаются любовью.
— Вы извините, она так устает. Одна с ребенком и еще соседи, — лепечет он, пробираясь в мои внутренности.
— Да-да, я понимаю, — устало отвечаю я. На экране пара почти в той же позе, что и мы, только с противоположной задачей.
— Ну, скоро там? — дернув плечом, спрашивает хозяйка. И я ловлю себя на том, что, несмотря на феминистскую концепцию мира, буду не сильно огорчена, если молодой человек даст своей жене в зубы прямо сейчас.
Просыпается ребенок и вопит голодным голосом. Слава богу, я уже отсчитываю деньги тут же, на швейной машине. Пока девушка греет смесь, молодой человек носит ребенка по комнате, на экране начинается стрельба, кошка царапает видавшие виды обои, а соседи яростно затягивают «По диким степям Забайкалья...».
— Я провожу. Здесь опасно одной ночью, — настаивает он. И мы долго бредем по гололеду к метро, потому что ни одной машины. И он рассказывает биографию, хотя она и так написана на его усталом лице. И даже нулевой процент действия магнитофорного колпачка оправдывает его желание растить ребенка в будущей отдельной квартире.
А на следующий день приходит тот, с рукописями. Он бродит по квартире с подростковым любопытством, всюду заглядывает, разливает банку пива на диване, тискает собаку, обсуждает с моей приятельницей парижскую тусовку. Мы нарочито не разговариваем друг с другом, потому что роли еще не разобраны. И вроде бы ничего еще нет, кроме нескольких неаккуратных взглядов так глубоко в глаза, что после этого трудно достроить до конца фразу... И вкус необратимости... Даже если он улетает сегодня ночью. Впрочем, он страшно застенчив, и парижские бордели, которые он, как всякий русский писатель, изучал прилежней, чем парижские музеи, тут ничего не изменили. Да, собственно, что они могут изменить? Это только Эллочка-людоедка полагала, что где-то есть немыслимый разврат. Он уходит, веселый и прыгучий, как фигурка из мультфильма. Он уходит, потому что я выталкиваю его провожать приятельницу, чему они, развращенные европейским феминизмом, сопротивляются, как черт ладану. Он уходит, потому что я инстинктивно притормаживаю сюжет, в котором мы летим навстречу друг другу с болезненным азартом людей, изголодавшихся по пониманию.
И я вспоминаю трогательную дискуссию на все том же фестивале. Речь идет о книге француженки, получившей Нобелевскую премию, в которой, кроме прочего, обсуждается традиционная для чернокожих мусульманок операция по иссечению клитора у девочек.
— Этого не может быть! Какая жестокость! — потрясенно кричит молоденькая журналистка.
— Видите ли, — говорит он, тряхнув длинными волосами, — негритянская женщина — это стихия. Мужчина не может ни удовлетворить, ни поработить ее. Чтобы она была удобна и управляема, ее можно только изуродовать, лишив возможности получать наслаждение. Это самый простой выход. Многие девочки истекают после этого кровью.
— Какой ужас! — лепечет журналистка.
— Но ведь мусульманским и иудейским мужчинам тоже обрезают крайнюю плоть, и это никому не кажется варварством, — вступает соавтор моей беременности, еще стоящий подле меня в чине возлюбленного. Я молчу, хотя плохо себе представляю, как обрезание рубцуется в психике ребенка: чужой дядька страшной железякой отдирает от тебя кусок!
— Эта акция менее зомбирующего характера, — отвечает тот. — Дело в самой посылке — отнять ощущения у женщины. Отнять у нее право быть субъектом любви, сделать ее только объектом потребления, — говорит тот.
— Но если думать о детях, то, наверное, излишне чувственная мать — не самая лучшая мать в мире, — предполагает соавтор.
— А кто сказал, что инстинкт материнства и чувственность питаются из разных источников и должны быть противопоставлены друг другу? — спрашивает тот. — И кто сказал, что рабыня может воспитать свободного человека? Нормальный человек инстинктивно должен быть на стороне дискриминированного. Не дискуссионно, а инстинктивно, — золотые искры пляшут вокруг его зрачков, и он говорит мне:
— Вы мало похожи на радикальную феминистку.
— Я надеюсь, — отвечаю я нежнейшим из голосов. — А радикальные, они смешнее любых мужиков.
— Я тебя не понимаю, ты же неглупый человек, зачем тебе мужчины? — возмущалась красавица Катрин из Чикаго на некой конференции. — Они вполне годятся для эротики, но строить с ними человеческие отношения — утопия. За эмоциональные отношения с ними женщина платит слишком дорого. Практически все лесбиянки — жертвы мужских обид.
— А гомосексуалисты?
— Гомосексуалисты — существа более моральные, чем мужчины. Их система ценностей ближе к женской.
— И как ты себе представляешь идеальное общество? — провокационно спрашиваю я.
— Женское правительство, приоритеты детства, культуры и экологии над войной, технократией и жестокой государственностью. И как средство достижения этой цели — дискриминация мужчин, — с удовольствием прокалывает Катрин.
— Чисто женское правление и дискриминация мужчин? А как же права человека? — упираюсь я.
— Разве они люди? — хохочет красавица Катрин. В каждом деле есть свое общество «Память», но расплату за свои тезисы Катрин должна нести с теми, кто довел ее до этих тезисов. И мужчины оказываются не такими, как женщины, потому что они растут и социализируются с другой нравственной шкалой.
Оленихи, на которых экспериментировали обезболивание при родах, тут же бросали свое потомство. Женщина повязана с мирозданием болью и кровью, мужчина — только спермой. Чтобы чувствовать себя эмоционально полноценным, он изобретает бессмысленные поводы для боли и крови. Но они привязывают его к бессмыслице, а не к мирозданию. Трогательно глупый мужчина со своими вечными детскими кубиками...
