Алексей Кирносов - Два апреля
- Это трогательно. Но зачем же ругать меня? - спросил Овцын.
- Прости, - вздохнула она. - Иногда очень надо кого-то ругнуть. Кого же мне ругать, как не тебя? Больше некого.
Вечером неожиданно пришел Вадим Згурский, привел рыжего, широкоплечего режиссера по фамилии Вандалов. Манеры у Вандалова были раздольные, голос - командирский, и звали его Глебом. Отчества Вандалов не сообщил. Он не стал терять время на обнюхивание и неоплачиваемые разговоры, сразу взял быка за рога:
- Вашу «Голубую» нужно снять. Если б Вадим не был вашим приятелем, я все равно вас нашел бы. Снять в цвете! Двести метров одного фейерверка!
- Много, - успел вставить Згурский, пока Вандалов вдыхал.
- Пусть сто, - убавил Вандалов. - Тоже эффектно. Однако - хроника, документальность. Никто не укусит.
- Фейерверк бывает только под Новый год, - сказал Овцын.
- А разве там на облаках написана дата? - прищурившись, спросил Вандалов. - Или, может быть, на складах кончились ракеты?
- Ракет достаточно, - согласился Овцын. - Снимайте, если вам охота.
- Слова не мальчика, но мужа. Садитесь писать сценарий, - скомандовал Вандалов.
- Не умею, - сказал Овцын. - Наймите сценариста.
- Не стройте из себя медвежонка, - возразил Вандалов. - Мне нужна ваша манера. Зачем бы я иначе забирался на четвертый этаж без лифта?
- Я не умею писать сценарии, - четко и раздельно повторил Овцын.
- Кокетничаете, - скосился Вандалов. - Или вы думаете, что сценарий - это пьеса? Или думаете, что вам надо изучить технику киносъемок? Вздор вы думаете, Овцын. Пишите ту же самую прозу, которую вы прилично умеете писать. Только время от времени зажмуривайтесь и представляйте себе, как это будет выглядеть на экране. Да в конце концов ваша жена умеет писать сценарии! Эра, ты умеешь писать сценарии?
- Ну, - сказала Эра.
- Покажешь мужу, по каким рельсам надо ехать. Садитесь, садитесь за машинку, Овцын! - приказал Вандалов.
- Неохота. - Овцын покачал головой.
Режиссер поднялся со стула, сунул кулаки в карманы пиджака. Заговорил, широко расставив ботинки, покачиваясь с носков на пятки:
- Послушайте, Овцын, вы что, подпольный сын Рокфеллера ? Или вы лидийский царь Крез? Или, может быть, вы нашли то озеро, куда потрепанные банды Наполеона бросили награбленные в Москве сокровища ? Вам лень нагнуться и поднять пятьсот рублей, которые валяются на вашей дороге?
- Не в деньгах счастье, - сказал Овцын.
- Когда их много, - вставил Вадим Згурский.
Вандалов зашел с другого конца.
- Ну, а слава? Тоже не в ней счастье? Или, может быть, вы пресытились ею с тех пор, как ваше мужественное лицо промелькнуло на экране? И теперь фамилия в титрах - это для вас мелочь, которая даже не пощекочет самолюбие?
- Не произноси такие громкие слова, Глеб, - заметила Эра. - У документальных сценаристов не бывает славы. Не бывает даже простейшей известности.
- Вздор мелешь, голубушка, - отразил Вандалов. - Я перечислю без запинки дюжину славных документалистов...
- Которых знаешь ты, потому что приходится иметь с ними дело.
- Красавица, не порти песню, - попросил Вандалов. - Вспомни, что через пару месяцев тебе понадобится куча денег.
- Это не твоя забота, - сказала Эра.
- А я о чем тут распинаюсь? - воскликнул Вандалов. - Именно о том, что это забота твоего мужа!
- Мой муж найдет способ не оставить меня в нищете,- сказала Эра.
Вандалов снова уселся, вынул из карманов кулаки, расправил их, спросил уже спокойно:
- Эра, почему ты против этой работы? Я ничего не понимаю.
- Потому, что мне не нравится «Голубая повесть», - ответила она. - Теперь понимаешь?
- Не могу понять, - потряс рыжей головой Вандалов. - Может быть, тебе не нравлюсь я как режиссер?
- Как режиссер ты не плох, - сказала Эра. - Был бы еще лучше, если б не ходил только по разминированным тропам. Мог бы проложить и новую дорогу.
- А что? - Вандалов состроил надменную гримасу. - Разве я скрываю, что боюсь подорваться? А разве на тех тропах, которые нанесены на карту, мало интересного? Нет, голубушка, это не тот разговор... Овцын, скажите мне честно: вам нравится «Голубая»?
- Нравится, - сказал Овцын.
Вандалов наклонился в его сторону, пристально глядя в его глаза, и Овцын подумал, что этот взгляд не развинчивает на детали, не исследует - он просто добивается своего, и поэтому неприятен.
- Овцын, я вам клянусь, что сделаю фильм, который войдет в сокровищницу мирового киноискусства, - проговорил Вандалов. - Скажи ему Вадим, сделаю я такой фильм?
- На этом материале можно сделать приличный фильм, - согласился Згурский.
- Овцын, я буду снимать этот фильм, - проникновенно сказал Вандалов. - Любой поднаторевший сценарист состряпает по вашему произведению вполне приемлемый сценарий. Но это будет уже не тот класс творчества. Материал останется, душа уйдет. Я это чувствую. А я умею чувствовать, во мне есть для этого приспособление, это подтвердит каждый, кто знает мою работу.
- Ты умеешь чувствовать, - сказала Эра. - Это и обидно.
- Овцын, - продолжал Вандалов, - неужели вы допустите, чтобы из произведения ушла душа и осталось только голое ремесло ? Неужели вам не горько будет видеть на экране развесистую клюкву? А это будет, будет! - Вандалов вскочил со стула, взметнул вверх руку, голос его загремел: - Это будет, я вам предрекаю! Я видел сотни километров морских фильмов. Даже в произведении вашей преуважаемой супруги любимая наша клюква ветвилась пышным шатром. Скажите, разве это не так?
- Не очень пышным, - Овцын улыбнулся и взглянул на непроницаемое лицо Эры. - Но кое-что несообразное было...
- Даже! - Вандалов погрозил Эре пальцем. - И вы представляете, какую оперетту сочинит литератор, видавший море в Коктебеле, а моряков - в ресторане «Арагви»?
- Представляю, - сказал Овцын.
- Будете писать сценарий сами?
- Буду, черт бы побрал ваш ораторский дар! - сказал Овцын.
Эра поднялась с дивана и ушла в кухню.
- Уф-ф-ф-ф... - сказал Вандалов, расстегнул пиджак и потряс на груди свитер.
- Но не надейтесь, что я напишу его быстро.
- Надо быстро, Иван Андреич, - Вандалов улыбнулся и развел руками. - Оперативность - основное достоинство нашей работы. Мы не художники, мы документалисты, хроника, журналистика, киногазета. Мы должны шагать в ногу с жизнью, а не плестись по пятам у многоуважаемой. Пусть зритель восклицает: «Ах, черти, когда же они успели вставить кассеты в свои аппараты?!»
- Ладно, - сказал Овцын. - Я буду пробовать.
21
На другой день он стал пробовать, но ничего не вышло. Тошно было прикасаться к набившей порядочную оскомину «Голубой повести». Представлялась погашенная пароходная топка, не очищенная еще от шлака. Он лежал на диване, курил и думал, что конец января выдался мягкий и ясный, и что если бы не восьмой уже месяц, то очень прекрасно было бы выехать за город, на лыжах, в лес, который зимой чист, сух и вполне приемлем, - тогда эта топка (в смысле голова) быстро вычистилась бы. Снова засыпай в нее уголь и разводи пары. Но - восьмой месяц. Он чувствовал себя неспокойно, потому что Эра с утра ушла по делам, а мало ли что может случиться в московской толкучке, где и здоровому-то человеку запросто могут кишку выдавить... «И пора ей прекратить всякие дела, - подумал он, - пусть сидит дома, слушает магнитофон и читает веселые книжки. Устрою ей выволочку, если поздно вернется...»
Но Эра вернулась рано, невредимая и веселая.
- Они тебя признали, - сообщила она, еще не сняв пальто.
- Кто меня признал? - не понял Овцын.
- Мама еще называет тебя «твой капитан», но папа уже именует Иваном Андреевичем!
- И поэтому ты так развеселилась? - усмехнулся он. - Знай, что я существую независимо от того, признают меня или нет. Например, как Германская Демократическая Республика.
- Я не только поэтому развеселилась, - сказала Эра.
- И отчего же ты вся так светишься?
- Иван, я была у них... - тихо произнесла она, по лицу пробежало облачко, след пережитого страха, и оно тут же пропало, снова засветились и засмеялись глаза. - Видел бы ты, какая поднялась суматоха! Мама бросилась поить меня виноградным соком, выкрикивая, что виноградный сок укрепляет плод.
- Так умно и выкрикивала?
- Не вру. Потом мы с ней сели, обнялись и заплакали, а папа ходил по комнате широкими шагами и говорил, что жизнь снова стала прекрасной, потому что теперь будет с кем в баню ходить.
- Веселый папа.
- Он говорил еще много интересного, но я не запомнила, потому что была очень счастлива. Мама дала мне триста полезных советов, их я тоже не запомнила. Я поняла, что они рады. Не просто смирились с неизбежным, а рады. Они пригласили нас в гости...
- Пить чай и разговаривать про умные вещи?
- Но потом сказали, что придут сами, чтобы мне лишний раз не утруждаться. «Теперь ты должна забыть обо всем и беречь плод», - сказала мама. Они вызвали по телефону такси и на лестнице поддерживали меня под руки.
