Роланд Харингтон - Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских
Здесь меня ждала докучная обязанность. Горемыкин попросил меня в его отсутствие позаботиться о Милице, то есть Минерве. Утром и вечером я должен был наполнять миску кормом и подкладывать на противень свежую «Петербургскую правду» (газета «Советская школа» больше не существовала, а на другие киска отказывалась испражняться). Перед тем как эвакуироваться из комнаты педагог накупил десять килограммов трески на десять дней моего там пребывания. Маленький холодильник, стоявший рядом с диваном, был доверху набит рыбой.
Я поставил миску с треской перед Милицей, то есть Минервой, а сам уселся за горемыкинский письменный стол, вынул из тайника тела диктофон, а из кармана — «Palm Pilot» и принялся редактировать сегодняшние путевые записки. Даже в кочевых условиях коммуналки я положил кончать каждый день сеансом самотекстуализации.
В середине работы над описанием мощного любовного впечатления, произведенного мною на ученую секретаршу Таню, я поднял глаза с экрана «Palm»’а и бросил рассеянный взгляд на Милицу, то есть Минерву. Та стояла над полной миской в позе «голодная забастовка» и корчила брезгливые рожи.
Через час я снова посмотрел на киску и миску. Первая все также стояла над второй с тем же вызывающим выражением на глазопузом лице.
Я лег спать — киска продолжала стоять. Проснувшись на следующее утро — увидел то же опять.
Вдобавок мой нос уловил запах, которого я не слышал со времен младенчества младшего сына. Ночью Милица, то есть Минерва, справила нужду мимо противня, и теперь потертый пол педагога носил на себе вещественное свидетельство ее метаболизма.
Так началось противостояние Роланд versus[299] Милица, то есть Минерва. Каждое утро я, чертыхаясь, чистил пол и подкладывал кошке новую порцию рыбы, и каждое утро упрямая питомица отказывалась есть, хотя та же самая треска более чем удовлетворяла ее на протяжении двадцати лет сожительства с Горемыкиным.
Ах, этот Горемыкин! Вина все-таки была его: ведь он мог взять свирепое создание с собой в Публичку — мог, но не взял, и в результате я должен был обонять ее dirty protest.[300] Милицина, то есть Минервина, мысль была мне понятна: киска хотела воспользоваться моими валютными возможностями, с тем чтобы на время моего пребывания в кривой комнате насладиться заморскими деликатесами.
Я решил преподать педагогу и его подружке урок, причем самым парадоксальным и жестоким способом, как японец, — исполнив заветное кискино желание.
В Елисеевском магазине, где горничная гофмаршала когда-то купила пирожные для Распутина, я приобрел икру, креветки, крабов. Милица, то есть Минерва, зажила роскошной жизнью. Она радостно пожирала прекрасную пищу, о которой не могла и мечтать в помоечный или горемыкинский периоды своей жизни, и даже характер ее изменился к лучшему. Кошка перестала целиться мимо противня. Пару раз из-под этажерки до меня донеслись странные звуки, похожие на скрип несмазанной двери: Милица, то есть Минерва, мурлыкала, быть может первый раз в жизни.
А я предвкушал картину кискиного будущего. Я уезжаю. Горемыкин возвращается в кривую комнату и сердечно обнимает подружку. На следующее утро он просыпается от разъяренного рычания: ставшая гурманкой киска требует от влюбленного хозяина икры вместо трески, грозя в противном случае сделать его жизнь земным адом.
* * *Дни проходили за днями. По утрам я сидел в ПД, где изучал оригинальные рукописи Некрасова, почему-то предоставленные мне архивистами вместо искомых пушкинских. Вдохновленный его печальной поэзией, я начал сочинять статью «Grandfather Mazaj and His Hares As a Coded Representation of Leo Tolstoy and His Readers».[301]
Однажды, проголодавшись после прочтения строк
За день грибов набираешь корзину,
Ешь мимоходом бруснику, малину,
я снизошел в буфет, где подружился с обедающими исследователями и исследовательницами. По такому случаю угостил новых научных знакомых коржиками, которые корчились под стеклом стойки. Ученые благодарно грызли нежданный подарок, перемежая жевание и глотание цитатами из Пушкина или, на худой конец, Клюшкина.
По вечерам я осматривал петербургские палаццо, с тем чтобы выбрать резиденцию-другую для себя как царя. После долгих раздумий я остановился на Зимнем дворце. Да, от густого автомобильного движения он дрожит днем и ночью. Да, из-за рева моторов и водителей даже внутри него никогда не бывает тихо, как в (русском) ковчеге. Но в местах самых плотных уличных запоров можно поставить пару постов гвардейцев-гаишников с правом взимания особого сбора за беспокойство государевого слуха. Я и гаишники будем делить поступления 50/50. Другой источник доходов — это Эрмитаж. Знаменитое собрание картин останется доступным для туристов, но выручка от билетов потечет в императорский карман.
Среди архивных и державных забот я не забывал о памяти предков. На следующий день после буфетного пира сходил в Кунсткамеру, где посетил деревянную ногу адмирала фон Хакена. Перед смертью праотец завещал славную конечность первому музею Российской империи. Вот уже два с половиной века благоухает она на берегах Невы, привлекая толпы и толки народа.
* * *Я сидел в Отделе Рукописей ПД, плодотворно проводя последний день научных изысканий в городе Петра и Путина. На улице зверски выла, детски плакала вьюга. Вдруг высокое окно затрещало и лопнуло, и в комнату влетел камень, обернутый прокламацией. Я ловко поймал в воздухе политический снаряд, спасая лбы и затылки испуганных исследователей, и прочитал (вслух):
ПУШКИН — ПЕВЕЦ ДУШИ РОДНОЙ! ПРЕДАТЕЛЕЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ К ОТВЕТУ!
Исследователи шепотом заголосили, выражая разумную тревогу интеллигента перед волной народного гнева. Я высунул голову из разбитого окна. Неверный свет северного солнца освещал набережную Макарова, по которой двигалась толпа пожилых людей с красными флагами и транспарантами. Несмотря на ветер и снегопад, они упорно брели к Дворцовому мосту.
Я бросил конспекты в котомку и направился к выходу.
— Куда это вы собрались? — с тревогой в звонком голосе обратилась ко мне Татьяна, бывшая в этот день дежурной по отделу.
— Хочу вдохнуть атмосферу бессмысленного русского бунта.
— Так и побить могут.
— В трудные времена я должен быть с моим народом.
— Доктор Харингтон, зачем он вам?
— Лиха беда, когда красна, — отпарировал я, намекая на смертельную опасность, навстречу которой спешил.
Выпрыгнув из ПД, втиснулся в фалангу староверов и смело зашагал с ними в ногу.
Моим соседом по демонстрации оказался маленький мозолистый пролетарий. Несмотря на преклонный возраст, он орал экстремистские лозунги и тряс портретом лысого, но усатого человека. Лицо-яйцо последнего показалось мне знакомо.
— Это Лазарь Каганович? — обратился я к политкрикуну.
— Нет, Лукашенко.
— Он ваш вождь?
Увлеченный революционной деятельностью мой попутчик сплюнул в реку. Тем не менее я решил продолжить диалог золотой кости с черной костью. Не по сезону холодная погода была подходящей темой для разговора.
— Какая большая порошица! От такого ненастья мы скоро станем амбулаторными сугробами.
— Чего?
— Этот буран большой хулиган! Он так меня продул, что я весь съежился.
Пролетарий промолчал.
— Как дела на мануфактуре? — не отставал я. — Верно, конверсия дается вам с трудом?
Невысокий старый человек мастерски выматерился и снова принялся сканд(ал)ировать, сверкая сталелитейными зубами.
— Пятилетку в четыре года! Да здравствует головокружение от успехов! Жить стало веселей! — закричал и я, не желая обидеть сталиниста высшего разряда.
К тому времени, когда наш отряд прибыл на Дворцовую площадь, — в три часа дня — митинг был в угаре, и возмущенный народ уже расходился. Видимо, ревматизм демонстрантов сдал перед напором организованной властями непогоды. У трибуны толпилось тысяч пять самых enragés,[302] слушавших речи своих лидеров с дрожью в членах.
Я заглянул за угол. Сквозь черный вечер и белый снег смутно виднелись контуры Петропавловской крепости, где когда-то томился декабрист Фридрих фон Хакен. Как бы он посмотрел на революционеров двадцать первого века? Наверное, с (не)пониманием. А Франц фон Хакен? Наверное, с высоты птичьего полета…
Когда я очнулся от семейных воспоминаний, на площади не было ни души. Лишь одинокая лотошница заунывно выкрикивала в темноту: «Покупайте газету „Цитрус“!»
Я перелистал при свете зажигалки несколько номеров пометного листа. Они пестрели сенсационными заголовками типа «ГЕНЕРАЛ МАКАШОВ — ПРОФИЛЬ АРИЙЦА» и «КОБЗОН — МАСОН».
— Так будете брать? — буркнула лотошница.
В память о своих сегодняшних политприключениях я приобрел у шикльгрубой торговки детское издание «Майн Кампф», после чего нежной поступью надвьюжной отправился на канал Случевского. Проходя под аркой Генерального штаба, заметил анонима, целившегося в меня из видеокамеры. Конечно, то был агент федеральной охранки. Слово и дело!
