Юрий Герт - Ночь предопределений
Однако сделав несколько шагов, он вдруг отпрянул назад. Прямо перед ним, пересекая ему дорогу, в каньон, как в реку ручей, впадала расколовшая землю трещина. Она была такой узкой, что заметить ее можно было лишь подойдя почти вплотную, — всего-то, наверное, в полтора или два размашистых шага. На небольшом отдалении она смахивала на продолговатую впадину, на ров или ложок. Только при взгляде, брошенном внутрь, ложок оборачивался той же, что и каньон, пропастью, вдобавок зажатой между двух стен и оттого еще более головокружительной. Место, где все они стояли, было чем-то вроде мыска, одной стороной зависшего над трещиной, другой — над каньоном.
Еще не успев перевести как следует дух от внезапно открывшейся высоты, все столпились у трещины. Обе стены были такие ровные, будто нож, всаженный в земную толщу, вспорол ее одним рывком.
— М-мда, хороша дырка, — пробормотал Карцев, подойдя к самому краю. Он поискал взглядом вокруг, выдернул из спекшейся земляной корки небольшой камень и швырнул в пропасть. Все прислушались, но не уловили ни звука.
— Глыбко… — вздохнул Спиридонов. — Глыбко, мамочка родная… — И передернул костистыми плечами.
— Карст. — Чуркин кивнул на трещину с тем затаенным самодовольством, с каким хозяин представляет гостям собаку редкой породы. — Карст…
— Странное дело, — проговорил Карцев задумчиво. — Меня с давних пор забавляет один психологический парадокс… Взять эту вот щелочку… Ведь отмерьте такое расстояние на земле — каждый запросто его перепрыгнет. А тут — нет, шалишь!.. Почему?
— Ну как — почему? — Рита удивленно вскинула бровки. — Потому что — долго падать, вот почему!..
А в самом деле — почему? — подумалось Феликсу.
— Мало ли что… — бормотнул Спиридонов. Он уставился на свои длинные ноги, на разлом, зиявший в двух или трех шагах, как бы соразмеряя то и другое.
— Все-таки риск, — Чуркин поскреб в бороде. — Оно конечно… Да все-таки риск…
Все заговорили, заспорили, пытаясь объяснить — почему, и на нем, на этом «почему» только и сосредоточились, как-то в голову никому не приходило, что на вопрос Карцева, явно несерьезный и даже шутейный — хотя сам Карцев, задавший его, ни разу не улыбнулся — могут быть и другие ответы, и Феликсу тоже ничего такого не приходило, кроме объяснений, почему это невозможно, то есть взять и прыгнуть, перескочить через пропасть в полтора-два метра шириной, настолько тут все было ясно — до той минуты, мгновенья, когда его кольнуло, как пикой, копчиком пики, стремительно пронзившей пространство… Он был остро заточен, этот кольнувший его наконечник, и раскален вдобавок, — по крайней мере, так ему показалось, когда Айгуль отвела свой прищуренный взгляд, а след от него остался, как от ожога.
Остальное было вроде штурмовой полосы, когда все позади — и ползанье по-пластунски, под распяленной на колышках проволокой, и «штыковой бой», и «стенка», и впереди только ров, и прыжок, при котором так легко свалиться на дно и свернуть себе шею. Но какой-то удивительной силой каждого выносит на ту сторону, и еще перед прыжком, перед пружинистым, яростным, отчаянным толчком ты знаешь наверняка, что вынесет, и все тебе нипочем!..
Уже стоя на твердой, прочной земле, запоздалым, задержавшимся в памяти кадром Феликс увидел внизу, под ногами полоску, — мерцающую, светлую, как ручеек…
На той стороне галдели, перекрикивали друг друга, он ухватывал отдельные слова («Цирк! — взвизгнула Рита. Просто цирк!..» Карцев, никого не стесняясь, длинно и грубо выругался. Что-то бормотал Жаик, губы его тряслись).
А в нем все еще было — полет, паренье над бездной…
— … обойти! — разобрал он, наконец, слова Чуркина, тот их выкрикивал, как будто между ними было большое расстояние и Феликс мог его не услышать. — Обойти! Там трещина кончается!.. — Он прискакивал от возбуждения, брюки у него сползли ниже пупа, он их не поправлял, не заправлял короткой, выбившейся из-за пояса рубашки. — Дважды судьбу не испытывают!..
Именно поэтому… — подумал Феликс.
Оттеснив Чуркина, вперед выступила монументальная, громоздкая фигура гипнотизера. Гронский единственный из всех был спокоен — или хотел казаться спокойным.
Глаза его сверлили Феликса из-под тяжелых, повелительно сомкнутых на переносье бровей.
— Прекратите это мальчишество! — произнес он, отчетливо и громко выговаривая каждый слог. — Вы слышите? Вам ведь не восемнадцать! И даже не двадцать пять!
Сергей жестикулировал, ввинчивая себе в висок указательный палец.
Именно поэтому… — твердил про себя Феликс.
Однако твердил, повторял уже скорее автоматически. Трезвость вернулась к нему. И с нею — тошнота. При взгляде на трещину, через которую он только что перепрыгнул, его снова прошило ознобом.
На той стороне он увидел Айгуль, ее лицо — смуглое от природы, оно было не белым, а серым, как мука вперемешку с отрубями. Она стояла над краем обрыва, губа — уголок нижней губы — был закушен, пальцы сплетены на груди, взгляд виноватый, молящий…
«Мой милый, смелее…» — вспомнилось ему. И лунная ночь, лодка, которая никуда не плывет…
Перед ним, где-то внизу, на миг снова заструилась река света, в ее мерцании был странный, настойчивый зов…
Второй раз — это всегда труднее. Это почти никогда не получается, — подумал он, — если во второй раз…
Он почти с досадой ощутил под подошвами каменистую, прикрытую тонким налетом песка землю. Прежде, чем Айгуль отвернулась, он заметил капельку крови, которая выступила на ее закушенной губе.
7Когда Самсонов, Курмангожин (здесь, на буровой, его называли не Муратом, а Маратом) и Чуркин ушли в вагончик, Феликс задержался возле свежего керна. «Не тот керн, который Анна…» — вспомнилось ему. Деревянный, грубо и прочно сколоченный ящик был разбит продольными перегородками на четыре отделения, каждое из них заполнял отрезок толстой каменной колбасы. Местами колбаса была раздроблена в куски, растерта в мелкую осыпь. Он вынул один из кусочков, светлый, со слабым синеватым отливом, и на ладони поднес к носу. От керна тянуло тяжелым сумраком, сыростью, могилой. Так пахла глубина в 2250 метров, обозначенная на этикетке, подклеенной к торцу ящика. Второй камешек был кофейного цвета, он подался, рассыпался под пальцами. Феликс медленно вобрал в себя воздух. От щепотки почти черной, горелой земли шел живой, маслянистый запах нефти…
По пути на буровую — точнее там, где с дороги был сверток на буровую, — Гронский взбунтовался и объявил, что с него на сегодня достаточно впечатлений. Он перебрался в «рафик», следующий, как было решено, прямиком в базовый поселок. Место Гронского занял Сергей, ухватившийся за возможность побывать на буровой. Жаик, попеняв на занывшую от долгой тряски поясницу, присоединился к Гронскому.
После вчерашнего Сергей (впрочем, только ли он?..) раздражал Феликса — и в особенности тем, что до того ему нравилось: открытым (чересчур открытым!) лицом, прямым (чересчур прямым!), не таящим никакой задней мысли взглядом… Однако на буровой он испытал к Сергею нечто похожее на благодарность.
Пока Чуркин и Самсонов — высокий, тонкогубый, с предупредительной, ледяной, как бы примерзшей к лицу улыбкой (балтийской — определил для себя Феликс) занимались керном, Курмангожин, буровой мастер, показывал Феликсу и Сергею свое хозяйство. Был он, вроде Чуркина, небольшого роста, крепыш, и в своей насунутой по самые брови каске, в широкой брезентовой робе, делавшей его еще шире и коренастей, он расхаживал по буровой не спеша, валкой, домовитой походкой, точь-в-точь хозяйственный мужичок по старательно ухоженному двору. При этом Сергей, озабоченно поморщивая лоб, то и дело принимался расспрашивать — его и рабочих, с которыми Марат попутно знакомил, — о геологических условиях бурения, скорости проходки, долотах сравнительных качествах алмазных и зубковых долот, а также ИСМ, то есть о том, что знал приблизительно, понаслышке, чего и не могла, при всем желании, освоить и удержать его память, наряду с данными по окоту овец, строительством коровников, подрядным методом Злобина, проблемами озеленения городов и т. д., то есть со всем тем, без чего нет журналиста. Но Сергей не столько расспрашивал, сколько стремился обилием вопросов доказать собственную осведомленность, и ему отвечали терпеливо, со снисходительными усмешками, которых он, однако, не замечал… Впрочем, Феликс был благодарен ему за то, что внимание, предписанное гостям, Сергей полностью переключил на себя. И когда Марат, присоединясь к Самсонову и Чуркину, скрылся вместе с ними в одном из вагончиков, а Сергей не удержался от мальчишеского искушения и полез на вышку, на самую верхотуру, — Феликс вернулся к ящику с керном и опустился перед ним на корточки.
Сейчас он мог позволить себе роскошь, недоступную для журналиста, для самого себя, когда ему прежде доводилось бывать у буровиков: посидеть так вот, никуда не спеша, наедине с керном, с этими колбасами, спрессованными двухкилометровой толщей земли, побыть с глазу на глаз с мезозоем, с мелом, вернее всего — с верхним мелом, с лесными дебрями, которые сто миллионов лет назад в этих местах волновались и гудели на влажном ветру, и там, где теперь он сидит на корточках, над раскаленным песком, раскачивалась пирамидальной вершиной гигантская секвойя, а может быть, — сосна, а может быть, — эвкалипт, но скорее всего — так ему представлялось — все-таки секвойя, «мамонтово дерево» с красной, как бы налитой жаром корой… Чем они стали, те деревья? Где их шелест, их тень, аромат?.. Жалкий след какого-нибудь листочка или иголки, чешуйка цветка, их едва различимый отпечаток на камне — уже событие для геологов, музейная реликвия… Он подумал о вчерашнем дне, обо всем, что с ним связано, — и усмехнулся.
