Поль Моран - Парфэт де Салиньи. Левис и Ирэн. Живой Будда. Нежности кладь
Когда он остался один, он почувствовал себя виноватым, но свободным.
Розмари возвратилась только на третий день, перед заходом солнца: она чувствовала себя получше.
— Мы сможем двинуться дальше сегодня вечером? — спросил Жали.
— Куда именно?
— Будем шагать на юг: я проведу зиму в Ментоне.
Розмари покраснела. Она еще не отослала назад машины. Она объяснила, что серьезно простужена, что доктор запретил ей жить под открытым небом. Брата она не застала. Она велела отвезти себя к одной из теток — жене судьи штата Мисиссипи, которая живет на левом берегу. Там она узнала, что поскольку каникулы кончились, брат вернулся в Кембридж и что родители очень за нее беспокоятся… Теперь она боится отца — миллионера и радикала, который остался грубым, как работяга… Разве ему объяснишь на расстоянии?
Жали все понял.
— Когда отходит ваш пароход? — спросил он с бесконечной нежностью.
Розмари минуту колебалась.
— В случае необходимости… «Мавритания» будет завтра вечером… в Шербуре. О! Обещаю вам, что я только туда и обратно… Впрочем, я вам телеграфирую. Только вот куда?
— Моя сестра не будет телеграфировать.
— Жали! Я клянусь вам.
— Ладно. В Ментону, до востребования. Но моя сестра никогда не вернется. Я знаю.
— До скорого свидания, Жали. Я возвращусь к вам, и уже навсегда. Или вы приедете в мою страну. Вы увидите, что это земля молодости и гостеприимства. Благодаря мне вы узнаете все самое лучшее, что в ней есть, самое великое. Эта страна — для вас: она даст вам все, что вы хотите.
— Все, что я хочу, она у меня отбирает.
Розмари прильнула розовыми губками к сиреневым губам друга.
Жали остался один. Он уже не был ни наследным принцем, ни Буддой, ни аскетом, он был просто человеком — слабым и побежденным.
IVWe are piqued with pure descent but nature loves inoculations[72].
ЭмерсонЖали — снова на пассажирском судне. Очень неустойчивом на этот раз. Бушует стихия времени равноденствия. Октябрь на Атлантике. На воде, как и на суше, тоже чувствуется осень, только по другим признакам: водная гладь порта усеяна перьями чаек, словно письменный прибор, волны — более густого мраморного оттенка, облака уже не клубятся, они рваные, а луна какая-то водянистая. Море выстреливает в судно пенистыми ядрами: посуда бьется, столовое серебро рассыпается, мебель трещит, сундуки падают, пассажиры цепляются друг за друга — все с трудом противостоит зову морских глубин.
Уже больше месяца прошло с момента отъезда Розмари, с того вечера, когда она покинула Жали в Версале. Пообещав вернуться, она не возвратилась, потому что действительно безнадежно увязла в своем искреннем намерении объяснить родным ситуацию, однако ситуация решительно не поддавалась объяснению, особенно такому человеку, как Юлий О'Кент — грозному оратору венсенского муниципалитета, Большому Дракону ку-клукс-клана, противнику черномазых и врагу желтолицых. Во время своего пребывания на юге Жали несколько раз спускался с горы, где он обрел убежище в тех самых пещерах, в которых скрывался доисторический человек; на почтамте в Ментоне однажды он обнаружил телеграмму от Розмари, отодвигавшую ее возвращение, потом пошли письма, объяснявшие задержку, затем — содержавшие окончательный отказ от поездки в Европу. И уже никакого упоминания о приезде ее друга в Соединенные Штаты.
«Там, где рвутся железные цепи, может удержать женский волос», — говорил отец Будды, перепробовавший все, чтобы удержать сына возле себя. И все-таки Шакьямуни не удалось обуздать. А как обстояло дело с Жали?
Жали ждал. Потом понял, что она уже не приедет. Тогда он постарался думать только о своем долге. Он не хотел отказываться от совершенствования из-за женщины. Он много молился. Он стал поститься, сильно похудел. Однако наступил такой момент, когда ему пришлось сдаться: любовь цепко держала его. В его противоборстве с Западом Запад защищался как мог, в том числе пустив в ход подлый прием — женщину. Горячность, легкомыслие и пылкое воображение принца, слишком долго сдерживаемые, взяли верх. Спешно возвратившись поездом в Париж и одолжив денег на поездку у посланника, Жали даже не понял, являются ли его действия доказательством слабости или доказательством ожесточенности: ведь слабость есть не что иное, как ожесточение против запрета. Теперь, когда он уже ничего не мог сделать для собственного спасения, он повторял, что ничего нельзя сделать и для спасения мира. На самом же деле он просто перестал думать об этом.
Да, он даже не понимал, что его приключение заканчивается по той простой причине, что он сам сократил его срок. В своем ослеплении он, сам того не подозревая, снова возвращался к потемкам и аморфности восточной души. Он уже не здесь, он заблудился в джунглях инстинкта. Убить в себе желание? А разве брамины не учат, что желание было первым проявлением Духа? Ведь именно желанию мир обязан своим возникновением! Он любит; его желтая кровь, эта неукротимая кровь, которая при смешанных браках всегда довлеет над белой кровью, стремится к той, которая явилась ему словно из племени ведических богов. Жали не может жить без Розмари, без ее белых зубов — таких аккуратных, что они кажутся выточенными. Он помнит только тот летний день на берегу Сены, в Нормандии, возле меловых утесов, где он впервые встретил ее, помнит только ее взгляд, вошедший в его плоть, словно гарпун. Все остальное — ее отсутствие, все остальное — пропасть. Ему неважно, что он противоречит сам себе! Азия смеется над всем этим! Разве Жали, плывущий на этом качающемся океанском пароходе с грудью в пене и гривой из красных искр, ныряющем в податливые дыры под нависающим покровом ночи, — это тот самый юный восторженный принц, поглощенный мыслями о мистических жертвоприношениях, который почти год назад плыл по волнам Индийского океана на борту «Феликса Фора»? Где Южный Крест? Где Будда? Сдержанный и молчаливый, он исчез с небес так же незаметно, как и появился, это божество никогда не навязывает себя тому, кто его не алчет.
Теперь Жали — всего-навсего человек, который пытается отыскать за морем свою женщину.
Нью-Йорк. Баттери-парк. Увенчанная шипами Свобода.
Do not anchor here. «Здесь якорь не бросать».
Вот вошли в реку, замусоренную отбросами и соломой, изборожденную шлюпками, заполненную белыми бакенами, рыболовными сетями, колесными пароходами; вода от ветра закручивается барашками; всюду — дым; волны разбиваются о набережные и проникают в доки, словно повстанцы во дворец.
Пароход медленно плывет вверх по течению, минуя усеянные желтыми чайками буи и словно бы производя смотр всем морским компаниям мира: их судам, находящимся каждое в своем стойле, столь разным по габаритам, что одни вполне могли бы служить спасательными шлюпками для других, а также их стоянкам, расположенным перпендикулярно к набережным и образующим огромные зазубрины, которые покусывают посеребренную контровым светом воду. Справа — небоскребы, старые кубические и новые цилиндрические, с террасами, со шлейфами дыма над ними, выстроившиеся в ряд и вздымающиеся ввысь, словно органы с длинными призматическими выемками, в которые забралась тень. Далее — пакгаузы, бетонные пристани различных навигационных компаний, нависающие уступами над пустотой и водрузившие здесь многоцветье флагов, они черны от людей, толпы которых начинают извиваться, словно черви, при появлении прибывающих из-за океана кораблей.
Для Жали этот мир уже не внове. Для него здесь нет той неожиданности, какая кроется для европейца. Большей неожиданностью для него был Марсель. Для него, так же, как и для всех его собратьев с Востока, Соединенные Штаты — это лишь усугубленный Запад. Америка преподносит им те же проблемы, только доведенные до абсурда. Жали поворачивается спиной: в это утро он предстает перед нами бедным хрупким подростком, не особенно уверенным в том, что его не высадят на Эллис-Айленд[73] из-за его приобретенного по случаю паспорта; он ждет не дождется момента, когда вновь обретет ту, без которой не может жить. Пусть здесь торжествуют механизация, плутократия и империализм, Жали заботит сейчас совсем другое: стоит ли там, на украшенной зелеными и желтыми фонариками пристани, в этом огромном шевелящемся черном ожидании — Розмари?
Розмари там не оказалось: она не пришла встречать Жали, несмотря на его радиограммы. Пароход чуть было не получил крена из-за толпы пассажиров, волной хлынувших на левый борт. Почти каждый видит на пристани знакомое лицо; сердца людей разделяет теперь уже только река, потом речка, потом ручеек, потом плещущаяся канавка, которая еще какое-то мгновение отгораживает пароход от набережной. Жали изучает полиция, опрашивает иммиграционная служба, обследует служба здравоохранения, обыскивает таможня — посреди невероятного скопища платьев, драгоценностей, шляп и материй, добытых после набега на Европу. Наконец он выбирается на твердую землю.
